Глазам профессора предстало странное зрелище. В центре комнаты, за пластиковым ослепительно белым столом сидел коротко стриженный незнакомый человек с явными признаками альбинизма. На его лице застыла гримаса раздражения. На другой стороне стола были ещё двое. Они как будто сцепились вместе, пытаясь навредить друг другу. Огромная волосатая туша против хрупкого молодого человека. Тонкая кисть последнего была зажата между гнилыми зубами гиганта, но и юноша сумел достать своего противника: вонзил ему в глаз длинный деревянный карандаш.
Сфера испустила зелёную вспышку — и реальность оттаяла.
Пантелеймон?!
Только теперь Эдуард узнал молодого человека. Это был он. Сын старого приятеля профессора, а также тот, кто вызвался помочь ему в этом, как оказалось, безнадёжном деле. Бедный мальчик. Что же он делал здесь в момент взрыва? Неужели он, старый маразматик, виноват и в его участи?
Эдуард сделал шаг и едва не споткнулся о чей-то труп на полу. Какой-то охранник…
Только теперь профессор увидел, что с этими ребятами что-то не так. Они не распались на месте, как остальные. Вероятно, не все барионы в их телах были разрушены. Однако странность заключалась не только в этом: постепенно приходя в себя, они кое в чём изменились, и Пантелеймон, похоже, больше остальных. Зиверг-младший выдернул карандаш из глазницы волосатого громилы, а затем Эдуард Беликов с изумлением стал свидетелем чего-то необычного. По руке юноши молнией проскочила нечто, напоминающее то ли светящуюся сколопендру, то ли какого-то слизня с многочисленными ножками и острыми жвалами. Эта тварь, ловко извернувшись в глазнице, проникла в черепную коробку черноволосого громилы, на теле которого как будто стало ещё больше шерсти, чем раньше. Через секунду она выскочила через его левую ноздрю и упала на белый стол.
Профессор Беликов с любопытством продолжал наблюдать. Он никогда не боялся насекомых, даже самых неприятных среди них. Более того, в некоторой степени ему было присуща страсть энтомолога. Когда-то в детстве, в далёкие нулевые, у него в комнате жил огромный птицеед, которого он кормил сверчками и тараканами, а иногда даже подкармливал мышатами. Прекрасное счастливое детство. Как жаль, что вышло всё так…
Тем временем неизвестный инсектоид шустро преодолел пространство стола и оказался на коленях у альбиноса. Тот только что оттаял от заморозки и попытался сбросить с себя светящуюся дрянь, но был недостаточно быстр. Его ухо оказалось приемлемым отверстием для проникновения внутрь тела. Через секунду он завопил от боли, попытался встать, но тут же упал на пол, и начал кататься по нём, лупя себя по голове. Похоже ему было очень больно, намного больнее, чем волосатому громиле до него. От криков несчастного Эдуарду внезапно поплохело, и он, чтобы не рухнуть, присел на пол и закрыл глаза.
Через минуту всё прекратилось. Старик почувствовал какое-то движение и поднял голову. Перед ним стоял довольный Пантелеймоша и улыбался ему во все свои тридцать два зуба.
— Здравствуйте, профессор, — произнёс Зиверг-младший. — Давненько не виделись.
Когда-то отец назвал его «Пантелеймоном», что на древнегреческом означало «совершенство». Это имя с самого начала наложило на него тяжкое бремя, и он не мог ударить в грязь лицом, несмотря на все насмешки и уколы со стороны старших братьев. Вначале они лишь унижали его, но позже, в годы отрочества, когда отец начал выделять его среди остальных, завистливые душонки родственников наполнились настоящей ненавистью.
С той поры жизнь Пантелеймона стала намного хуже. Одним из его хобби было мысленное перечисление бесконечных издёвок со стороны братьев, которые он помнил практически наизусть, как стихи Пушкина. Однажды эти дегенераты перешли всякую грань: подкинули ночью в его кровать ядовитую змею. Да, яд щитомордника не был смертельным, но после укуса ему пришлось провести в больнице около недели, подключённым к аппарату вентиляции лёгких. Вернувшись же домой, Пантелеймон ответил негодяям с удвоенной силой. После множества укусов кольчатой южно-европейской сколопендры, десяток которых он раздобыл у своего приятеля, торгующего в Москве подобной дрянью, их лица и руки опухли, покрытые уродливыми буграми. С тех пор они уяснили, что с ним нужно быть осторожнее, и умерили свои потуги.
Оказавшись в Стазизе, после отречения от него Зиверга-старшего, Пантелеймон почувствовал себя так же, как тогда. Чувство предательства полностью захватило и поглотило его, несмотря на отсутствие физических процессов внутри Аннулированной Зоны. Всё это время Зиверг пребывал в каком-то полубессознательном состоянии, погружённый в свои самые тёмные и кровожадные фантазии. Он не замечал, как течёт время, поскольку мир вокруг не изменялся. Однако сознание, затуманенное пеленой ненависти, продолжало жить своей мечтой о мести.