Как на беду, Таисия Устиновна с каждым днем становилась внимательнее, заботливее, предупредительнее. Даже в голосе ее, низком, грубоватом, прорезывались ласковые нотки. На нее не за что было даже рассердиться, и Алексею Алексеевичу становилось тошно при одной мысли, что рано или поздно придется сразить ее беспощадным сообщением. Мучительно жить с человеком в ожидании той минуты, когда нанесешь ему такой удар.
Глупо было заводить этот разговор задолго до того, как представится возможность положить конец их отношениям - совместная жизнь в одной комнате стала бы тогда обоюдной пыткой, - но и тянуть эту лямку не менее мучительно. Спасало только то, что виделись они очень мало, - утром, когда он торопился на работу, и поздно вечером, когда возвращался с завода. Даже в воскресенье они не оставались подолгу с глазу на глаз - проверял, как идет ремонт агрегатов, и присутствовал при запуске цехов в ночь на понедельник. Знал, что хорошо организованный запуск решает судьбу всей недели.
...Поздно вечером, когда Алексей Алексеевич возвращался домой, шофер спросил его:
- У вас эта, что в Москве, как: для приятного времяпрепровождения или... с расчетом на будущее?
Брянцева даже повело от такого вопроса в лоб. От Василия Афанасьевича, скромнейшего человека, он такого выпада не ожидал и потому не сразу нашелся, что сказать.
- Почему это вас обеспокоило?
- Да так, по-человечески, - уклончиво ответил Василий Афанасьевич и добавил уже определеннее: - Нельзя всю жизнь между двух берегов плавать. Надо к какому-то прибиться...
"Давно пора", - подумал про себя Брянцев.
Василий Афанасьевич долго ожидал, что скажет Брянцев, но так и не дождался.
- Вы подберите другого человека, чтобы письма получал, - сказал он сердито, но тут же, устыдившись своей резкости, миролюбиво добавил: - Кто-то пронюхал, что я для вас письма получаю. Одно письмо у нас выдернули. Мне девушки сказали, что выдали по доверенности какому-то Харахардину.
- Харахардину? Когда? - встревоженно спросил Брянцев.
- Незадолго до вашей поездки в Симферополь.
Брянцев зло выругался. Вот куда делось письмо, в котором Елена сообщала о переходе в другой институт. Мучительно было думать, что кто-то чужой читал письмо. Потом проснулась тревога: это сделано неспроста, не из пустого любопытства, здесь что-то кроется. Но кто и для чего?
А дома - новая неожиданность: празднично накрытый стол. Салат, марокканские сардины, морской гребешок, пухлый пирог с капустой, графинчик с водкой, настоянной на апельсиновых корочках, и бутылка вина. А в центре стола - две астры.
- Сегодня ты именинник, - объяснила Таисия Устиновна и заулыбалась, довольная тем, что приятно озадачила мужа.
Это было тоже неожиданно. Никогда его именины не отмечались, и только отец напоминал о них поздравительной телеграммой.
Брянцева особенно заинтересовало вино. Жена его не покупала, считая это ненужным расточительством. Взял бутылку в руки. Раздорское, розлива новочеркасских подвалов.
Ее предупредительность сыграла неожиданно роковую роль. Алексей Алексеевич выпил стакан вина, слабенького, кисленького, того самого, которое они так любили с Еленкой, и в голове завертелся хаос из обрывков воспоминаний, далеких и близких, вызвав такую сумятицу чувств, что за несколько мгновений он испытал и злость на себя, и стыд перед Еленой, и боль за Таисию. Но острее всего было отчаяние от мысли, что вот так, все откладывая и откладывая объяснение с нею, выбирая удобную ситуацию для разрыва, истощит душевные силы и не сможет сделать решительного шага.
И вдруг, не раздумывая более, не размышляя и не взвешивая, он произнес те самые слова, которые давно собирался произнести, и удивился тому, как легко они выскочили:
- Тася, нам придется расстаться. Я не могу жить с тобой.
Лицо Таисии Устиновны окаменело. В складках губ, в ямке подбородка проступила бледность, стала расползаться. Она не отвела взгляда, по-прежнему смотрела на мужа, и хотя глаза ее сделались стеклянными, ничего не выражали и, казалось, ничего не видели, ему стало не по себе. Он ждал вспышки гнева, слез, упреков, но только не этого страшного оцепенения, когда не поймешь, что человек сделает в следующую минуту. Она пошевелила губами, пытаясь что-то сказать, но голос отказал ей. Наконец-таки выдохнула:
- За что?
Вот к этому вопросу он не был готов. К любому, но не к этому. Действительно: за что? Она ведь не изменилась, она оставалась такой, какой была, застряла в своем развитии где-то на пятнадцати годах и так и пребывала в этом блаженном возрасте. Но в ту пору, когда он сам был юнцом, эта инфантильность казалась даже милой. Но когда подвалило под сорок...
- Чужие мы с тобой, - только и смог произнести он.
- Это ты стал чужой...
Что правда, то правда. Последние годы между ними все ширилась полоса отчуждения, и в этом опять-таки был виноват он. Только он.
- Мы всегда были чужими, Тася.
- Об этом надо было сказать раньше... это надо было делать раньше... а теперь... Куда я теперь? - Глаза Таисии Устиновны все еще смотрели стеклянно и оставались сухими.
Брянцеву до боли стало жаль ее. Она опять права. Ошибки молодости надо исправлять в молодости, а не перекладывать на более поздний возраст. Раньше ей было проще устроить свою судьбу. Не просто, но все-таки проще.
- Странно получается в жизни, - пришибленно сказала Таисия Устиновна. Идут люди по одной дорожке, не оглядываются, а спохватятся - и видят: по разным дорогам пошли. И уже так далеко друг от друга, что зови не дозовешься, кричи не докричишься... Впрочем, я той же дорогой иду. Это ты отбился...
- Но мог же я, предположим, умереть, - невпопад сказал Брянцев.
Глаза у Таисии Устиновны вдруг стали видящими и ненавидящими, а черты лица обрели твердость, жесткость.
- Мне было бы легче, если бы ты умер. Легче быть вдовой, чем... разведенкой. Легче. Сраму не было б. И все-таки пенсия... - Таисия Устиновна запнулась, поняв, что сказала лишнее.
"Ах вот как. Такой выход ее больше устроил бы. Да-а, вот и вскрылся человек", - подумал Брянцев, но сказал другое:
- Я буду помогать тебе.
Она горько усмехнулась.
- Откупиться хочешь! Знаем мы эти посулы сгоряча... А мне ведь и родителям помогать надо, и брату... Без стипендии он...
Этот переход от лирико-драматических переживаний к практическим рассуждениям невольно притупил душевную боль у Брянцева.
- Уточним в другой раз, - холодно сказал он. И добавил: - Что касается обстановки, возьми все.
Она согласно кивнула головой, но было видно, что ей не терпится выяснить еще какой-то вопрос.
- Что? - пришел ей на помощь Брянцев.
- Сберкнижка как? - сказала и замерла.
Брянцеву стало противно до омерзения. Мучался, Елену мучал, создавал в воображении препятствия, которых в действительности не было, приносил жертву, которая никому не нужна. Так глупо растратить годы, по крайней мере, последние три года. Это немного для юности, у которой все впереди, но для его возраста... И грустно и обидно, когда вторую половину жизни приходится тратить на то, чтобы исправить ошибки первой.
- Что сберегла, то твое, - ответил он и невольно подумал, что жену лучше узнаешь не тогда, когда живешь с ней, а когда расходишься.
Таисия Устиновна помягчела.
- Как же ты один будешь? Другие мужчины и сготовить себе умеют, и брюки выгладят, а ты...
- А почему ты решила, что я останусь бобылем? - спросил Брянцев, чтобы одним махом покончить со всеми неясностями.
Вопрос явно озадачил Таисию Устиновну.
- Да ты так себя вел... будто ты... будто тебе... уже никто не нужен.