Хэлл сошелся с одноногим Мауро, работая вместе с ним на кухне (это было основное место Хэлла, пока рана не зажила, и ходил он с трудом). Мауро, неопределенного возраста мужичок, черноволосый, но при этом невероятно конопатый, ловко прыгал на своем протезе, обходясь без палок и костылей, сворачивал шеи курицам, ощипывал, резал, бросал в котел, шинковал, рубил овощи, варил довольно сносные супы и каши для всей братии. С Хэллом он обращался сносно, хотя и не давал ему посидеть без дела, но и не нагружал чрезмерно, учитывая рану, и все время болтал. Он был из тех людей, кто не умеет слушать, но очень любит поговорить. Но рассказывал он довольно занятные вещи, оказывается, он где только не побывал. Даже в области Квисанги он жил как-то, и там, действительно, было хуже всего. Там он работал в шахте, и на поверхность их вообще не выпускали. Так было три года, многие слепли, многие умирали, воздух там был ужасный. Потом случился большой обвал, много народу погибло, а часть подняли на поверхность, и ему удалось бежать. Больше он в Квисангу ни ногой. А что сама Квисанга женщина, это правда. Страшненькая такая и, говорят, зверюга, лично пытками руководит. Был он и в армии Нея, артиллеристом, там ногу потерял, списали его. Был на севере. Как там на севере? Да ничего хорошего тоже. Там вроде какое-то правительство есть, но он толком не знает... Главное, там вся природа отравлена. Тут, у нас, хоть можно огород садить, а там - леса все мертвые, пустыня одна и города каменные. Хотя порядку больше. Рассказывал он и множество забавных историй, в основном, связанных либо с бабами, либо с гомиками. Послушав Мауро, Хэлл перестал так стыдиться того, что с ним произошло в самом начале, здесь это, похоже, считалось самым естественным делом. Все ведь зависит от точки зрения...
Насчет Юлии Мауро тоже успокаивал его.
- Ты не дергайся, ничего с девкой не будет. Она уж о тебе и не помнит, это точно. Девки здесь в цене, так что жизнь ей всегда сберегут, будут за нее драться, как за золотник. Единственное, кому плохо - тем, кто это дело не любит, со всякими там выкрутасами арвилонскими, знаешь, чтобы не с кем попало, чтобы обстановочка там, и так далее... Но твоя-то нормальная баба. Да другие сюда и не приходят. Еще бывает плохо, если родить захочет. Здесь не дай Бог с ребенком... Некоторые в Арвилон возвращаются, если им дадут, конечно. А то бывают болваны, семьей у нас в Свободном живут. Долго это не длится, тут же найдутся какие-нибудь, мужика зарежут, а бабу, сам понимаешь, себе. Вообще они здесь не рожают, аборт сделала, и никаких проблем.
В общем, жизнь в монастыре начала даже нравиться Хэллу. Мужская болтовня с Мауро как-то возмещала унизительные и даже страшные иногда беседы с наставником Леонардом. Послушники тоже производили впечатление нормальных ребят. Жили они все открыто, в одной огромной общей спальне (используемой, впрочем, только ночью, для сна). Хэлл рвал для Мауро табачные листья, когда его посылали в лес за грибами, табак рос в одном месте по дороге. Курить монахам запрещалось, но Мауро никак не мог расстаться с дурной привычкой, втихаря сушил листья, вертел самокрутки. Однажды вечером, когда Хэлл домывал посуду (в коридоре уже погасили свет, все отходили ко сну), Мауро вдруг подошел к нему сзади и цепкими руками схватил за бедра.
- Вы что? - Хэлл дернулся. Дыхание Мауро стало частым и каким-то зловонным.
- Дай, ну... Малыш! - прошептал он со страстью, - Мы же друзья с тобой!
- Нет, - сказал Хэлл, отпрыгнув в сторону. Он весь дрожал.
- Ну давай же, - Мауро протянул к нему руки, - Да ты что, дурачок, ты жизни не знаешь... У нас же все этим занимаются. И Леонард тоже, для чего он, думаешь, тебя воспитывает. Ты посмотри, по всем углам же прячутся. Да ничего же в этом плохого нет, это же приятно, ну давай! Что же ты, всю жизнь без человеческого тела проживешь?
Хэлл выскользнул из кухни, помчался по коридору. На следующий день он старался не оставаться с Мауро наедине. А вскоре его перевели на стройку, и он перестал сталкиваться с поваром.
В Арвилоне Хэллу нравилось ходить в церковь. Проповеди обычно читала мать Феодосия или кто-то еще из монахинь. Говорили они о том, что нужно любить своего ближнего, стараться всегда сохранить мир в душе, и тому подобную общеизвестную чушь. Хэлла эта чушь особенно не задевала, положено - пусть говорят. Но с другой стороны, мать Феодосия была известна во всем городе своей праведной жизнью, лицо ее так и лучилось светом и добротой, с ней стоять рядом - и то было приятно. И на исповеди она так умела все объяснить и понять тебя, что становилось хорошо, и хотелось быть хорошим и жить иначе, и всех любить. Хотя она, вроде бы, тоже плохо относилась к грехам, но никогда никого не проклинала, а вот грешить после общения с ней хотелось гораздо меньше. Поэтому не было никакого противоречия в том, что она делала, говорила на проповеди и в жизни, и что Хэлл читал в Евангелии. Когда он бывал в церкви, в душу опускался мир, спокойствие, и такая чудная музыка, и голоса хора - словно ангельское пение, и свечи, и взгляд Христа со стены - из раненой ладони Его поднимались семь звезд... Хэлл не признался бы в этом мальчишкам-приятелям, это считалось моветоном, но он ходил в церковь не только по обязанности.
Странно, но в общине святого Иосифа церковь показалась ему тягостным бременем. Службы проводились шесть раз в день, и каждый раз словно свинцовая тяжесть наваливалась на душу. Здесь было положено испытывать те чувства, которые он когда-то испытывал в арвилонской церкви, но они почему-то не приходили. Наверное, из-за проповедей Настоятеля Рафаэля, Леонарда и других старших монахов - в них так и гремели всякие "сосуды греха", "ехидны" и "нечестивые отродья антихриста", проклятия и угрозы сыпались на весь мир, включая самого Хэлла... Но даже если забыть о проповедях - как-то душно и тошно становилось ему, хотя вроде бы во время пения глаза монахов блестели, и голоса куда-то возносились... То ли плохо от сознания своей греховности, то ли - от страха перед пылкими речами Леонарда, неизвестно. Когда положено было опускаться на колени (в Арвилонской церкви это было как-то естественно и нормально), Хэллу казалось, что это уже какое-то наказание, это было унизительным, словно не перед Господом он преклонялся, а перед Настоятелем. Он опустил голову, как положено - Настоятель готовил Святые Дары, а перед глазами стояла вчерашняя сцена, его сосед-послушник покаялся в воровстве хлеба, и духовник заставил его стоять коленями на горохе четыре часа, за счет сна... Дурак ты, сказал себе Хэлл. Во-первых, нечего ему было каяться, мог бы и помолчать, желторотый еще. Во-вторых, все равно... Просто с нами иначе нельзя. Как еще справиться с Мауро, например, да со всеми, кто прячется по углам? А Настоятелю это все же удается. Это единственное место, где люди живут относительно спокойно, работают, что-то производят, кормят сами себя. А что до пылких речей, лучше уж речи, чем действия... Внезапно колокольный звон прервал литургию. Настоятель уже подошел с чашей к монахам, но набат становился все громче... Все оглядывались, по рядам побежал шум.
- Дети мои, времени нет! Благословляю вас на защиту Святой Обители! крикнул Настоятель. Хэлл вместе со всеми бросился из церкви. Оружие передавали по цепочке из склада, наконец, Хэлл получил свой "Лютик" и кинжал. За забором палили из автоматов, раздавались вопли. Суматоха была только кажущейся. Монахи уже строились и занимали оборону. Хэлл побежал, как ему полагалось, к отряду Леонарда. Он занял свое место на помосте за железным забором, осторожно выглянул, стараясь не зацепиться за колючую проволоку и увидел нападавших. Это была небольшая банда, человек тридцать, наверное, они лезли на забор, подставляя лестницы... Один из бандитов оказался недалеко от Хэлла, здоровенный детина, бритый наголо, Хэлл аккуратно прицелился, дал очередь,на лицо детины выплеснулась кровавая страшная блямба, и он стал падать с лестницы...