— Интересно, — сказал Леденев.
Он ощутил вдруг, как зашумело в голове, а все окружающее стало каким-то неестественно ясным, обострилось зрение, тело стало легким, мышцы напряглись, подобрались.
«Бормотушка», — подумал Юрий Алексеевич, — она, проклятая, действует…»
— Своим визитом вы помешали мне вовремя надеть очки, — продолжал Исидор Матвеевич. — Потому и встретил я вас, можно сказать, незрячим, слепым.
Леденев внимательно посмотрел старику в глаза и ждал, когда тот прикроет их стеклами очков.
Еремеев вдруг глухо заклохтал, и Юрий Алексеевич понял, что старик смеется.
— Вы забавный, молодой человек, — сказал Исидор Матвеевич, — и нравитесь мне, хотя и работаете в милиции.
— Вам не нравятся работники милиции? — быстро спросил Леденев.
— Нет, отчего же, там всякие есть люди. Но я считаю, что человек перенимает к себе в душу то, возле чего он вращается. Вот я много лет при спасателях состою. Значит, и во мне привилась способность приходить к людям на помощь, спасать их, так сказать.
— Особенно по утрам, — заметил, усмехнувшись, Леденев.
— А что вы думаете? Может быть, именно по утрам я и нужен человеку. Итак, приму на душу. С вашего разрешения.
Исидор Матвеевич бережно поднял кружку и опрокинул в себя ее содержимое.
— Ух ты, — сказал он, отдуваясь и ставя кружку на стол. — Хороша, голубушка!
Пошарил рукой под всякой всячиной, завалившей стол, и вытащил измятую пачку сигарет «Памир».
— Подымлю малость, — сказал дед Еремей, — теперь я до обеда зрячий.
Леденев недоуменно смотрел на старика.
— Вы, я вижу, не поняли меня, молодой человек, ждали, когда очки извлеку… Нет, нет, глаза мне служат еще хорошо, тут другое. Обычно люди носят очки, чтобы лучше видеть. Но порою слепнут не глаза, близорукими становятся сердца человеческие, души. По разным причинам. Тут и усталость от бед, выпавших на чью-то долю, от чужого горя тоже мутнеет сердце, от испытаний несправедливостью, от неудачливости, либо, наоборот, от больших удач. Человеку необходимо чувство меры во всем, но как раз это чувство самое неустойчивое в нем. Вот и вырастают бельма на душе. Много веков ищут люди средство от душевной слепоты, но ничего не придумано ими. Только это…
Старик щелкнул пальцем по банке с «бормотушкой».
— Вот мои очки. Принял кружку вовнутрь — и до обеда семафорю окружающим: «Ясно вижу!» К обеду начинаю слепнуть — еще кружечка идет. Хожу по земле, смотрю на мир зрячими глазами, а она бормочет там, внутри: «Ничего, Исидор Матвеевич, пробьемся. Жизнь хоть и паршивая штука, но кое-какую прелесть и в ней обнаружить можно». Так и бормочет-бормочет весь день, утешает, стало быть, потому и зову ее «бормотушкой».
— Рецепт-то, поди, секретный, — заметил Юрий Алексеевич.
— Какие там секреты, — отмахнулся Исидор Матвеевич. — Сахар, дрожжи, натуральный хмель, грушевый отвар да чернослив. Ну и изюмчик идет в присадку, опять же сроки выдержки и сочетание того и другого, опыт, конечно, и кое-какие хитрости еще. Тут в округе пытались изготовить зелье, похожее получалось, а до кондиции не вышло, всеми признано.
— Дело мастера боится, — сказал Леденев. — Только вот что странно. Судя по всему, ваш напиток неплохо поправляет голову. Почему же Киселев отказался вчера от «бормотушки», а направился на турбазу за пивом?
— А бог его знает, — ответил сторож. — Видимо, так Игорю на роду было написано. А ведь посиди он со мною здесь, вот как вы сейчас, глядишь, и цел оказался бы паренек.
— Какие у вас с ним были отношения?
— А нормальные. Правда, порой говорил ему про женский вопрос, я не люблю в мужиках этой кобелистости, говорил, что добром он не кончит, только Игорь смеялся, отвечал, мол, это ты, дед, оттого говоришь, потому как сам не можешь.
— Вы, Исидор Матвеевич, раньше на флоте служили? — спросил Леденев.
— Было дело, — уклончиво ответил Еремеев и, потянувшись через стол, засунул окурок в овальную консервную баночку из-под марокканских сардин.
Он вдруг подозрительно глянул на Леденева.
— А вы сюда как: по доброй воле или при исполнении?
Юрий Алексеевич рассмеялся.
— По доброй, по доброй, Исидор Матвеевич. Пришел с озером познакомиться, с пляжем, с вашей станцией. Я ведь недавно сюда перевелся, надо осмотреться.
— Это точно, — сказал дед Еремей. — Надо, конечно. А вы и впрямь приезжий, я вас до вчерашнего дня ни разу не встречал.