Михаил Климман
Разрешение на жизнь
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА 1
9 марта, четверг
Настя как всегда опаздывала. Смешно, правда ведь, пригласить друзей в кафе, в котором ты сама работаешь менеджером, и опоздать. Все уже давно привыкли к ее безалаберности и так же давно перестали обращать на это внимание. Брайловского тоже не было, и Лена с Андреем решили подождать их за столом, а заодно поделиться новостями.
Официанты, знавшие обоих и очевидно загодя предупрежденные Кольцовой, провели их в отдельный кабинет.
– Привезли подсветку? – спросил Дорин, подвигая жене стул и бережно усаживая ее.
– Нет, завтра утром. Я надеюсь, все-таки успеем установить.
Лена с трудом устроилась за столом, большой живот мешал нормально сидеть на этих сооружениях, которые почему-то до сих пор именовались стульями. Странно, конструктивизм возник в начале двадцатого века как направление, стремящееся обнажить конструкцию, функцию предмета, и провозгласил себя направлением чисто утилитарным, но из созданных им чайников вода никогда не попадала в чашку, одежда натирала кожу, а мебель с трудом можно было использовать по прямому назначению.
– А приглашения развезли? – Дорин открыл меню. – Кстати, с пиццей твои проблемы не разрешились?
Лена, не разжимая губ и подавив приступ тошноты, отрицательно покачала головой. Они очень любили и всегда раньше заказывали здесь пиццу «Альберто», названную по имени хозяина, но в ее состав входил базилик, а сегодня этот запах вызывал у Андреевской приступ токсикоза.
На седьмом месяце этой пытке пора уже было давно прекратиться, но она только модифицировалась. Неделю назад Лена вдруг захотела пива, хотя всю беременность даже вид пустой бутылки вызывал у нее рвоту. Так что у Андрея был небольшой шанс полакомиться любимым блюдом, который, правда, использовать так и не удалось. Хорошо, что ему хватило ума не произнести вслух слово «базилик», а ограничиться более нейтральным «пицца», потому что последние два месяца даже одно упоминание приправы могло испортить весь вечер.
– Развезли. – Андреевская сделала носом несколько глубоких вдохов, где-то она прочитала, что это помогает при тошноте, а затем открыла меню. – Нет ли на примете каких-нибудь хороших шахмат?
– У тебя тоже спрашивали? – Андрей поднял голову от толстой книги, которая ими давно именовалась «Полное собрание сочинений синьора Альберто Романо». – Мне сегодня дважды звонили по этому же поводу.
Дорин довольно легко вписался в тот негласный круг антикварных дилеров, которые и определяют лицо профессии. Конечно же, немалая заслуга в этом была Гришки Брайловского и самой Лены, но надо было отдать должное и Андрею. Он легко находил язык с людьми, не боялся никакой работы, несмотря на свои без малого сорок, с готовностью принимал любые уроки, кто бы их ни давал. Плюс хорошая память, внимание к деталям и, неизвестно откуда взявшееся, умение доводить любое дело до конца.
В общем, пробегав полгода у жены на «побегушках» (это она так считала и предлагала ему заняться чем-нибудь более серьезным, а он ни разу не дал повода подумать, что хоть чем-то обижен), он выбрал себе специализацию – книги, и усвоил первый урок антиквара – научился отделять хлам от чего-то достойного.
Конечно, такие знания не были абсолютными, и он не раз и не два совершал ошибки даже спустя полгода, но от этого не застрахован никто. Ни один дилер не может знать всего, каждый имеет своего «конька», но и у них бывают проколы. Самый опытный в их компании, Брайловский любил рассказывать, как они обменялись любезностями с Толстым Славкой.
Гришка тогда купил у него за тысячу пятьсот долларов серебряную вазу с французским клеймом. Фамилию ювелира Гришка не помнил, но ассоциацию она у него какую-то несомненно вызывала. Перерыв у себя в галерее полсотни каталогов, он нашел то, что искал, – ваза была сделана одним из самых известных в мире ювелиров по фамилии Одьё. Только безграмотность почти всех российских дилеров в западном искусстве могла принести такую удачу. Через полгода Гришка продал вазу за двадцать две тысячи.
Когда через неделю Толстый нанес ответный визит Брайловскому, то, покопавшись в «сбросе» (так Гришка называл хлам, остававшийся после покупки на «адресе» и многократной выборки всего мало-мальски достойного), вытащил оттуда чудовищные часы – карманные, судя по размерам, но с двумя скобами, как у наручных, и даже не серебряные. Брайловский получил за них запрошенные пятьдесят зеленых, но хищная Славкина улыбка осталась у него в памяти, и он позвонил знакомому часовщику. Тот сразу про часы ничего сказать не смог, но обещал узнать и перезвонить.
Прорезавшись через три дня, он первым делом спросил: «Сколько стоят?» и, только узнав, что предмет продан, объяснил, что это первые в мире наручные часы, да еще и придуманные в России. Поскольку старинную присказку – «Россия – родина слонов» Брайловский усвоил еще в детстве, то он просто хмыкнул в ответ. И моментально получил отповедь.
Оказывается, несмотря на то что коллекционеры часов всего мира отказываются это признать, первые в мире наручные часы были действительно придуманы здесь, у нас, поставщиком российской лейб-гвардии Генрихом Каном для нужд этой самой гвардии.
Господа офицеры хотели, чтобы у них были свободны руки и часы из жилетных карманов переехали на запястья. Правда, поставщик ничего не изменил в механизме, просто стал делать корпуса с двумя петлями для ремешка, что и позволило международному сообществу, считавшему, что одни часы от других должны отличаться не только способом ношения и размерами, но и чем-то мудреным в механизме, не признавать первенство России. Тем не менее даже здесь, внутри страны, такие часы попадались не часто и денег стоили немалых.
Хотя Брайловский по сумме прибыли у Толстого и выиграл, но по процентам явно проиграл. Гришка называл эту историю «товарообмен любезностями» и очень ее любил рассказывать.
– А еще какие-нибудь новости у тебя есть? – спросила Лена сварливо. – Что-нибудь, кроме шахмат.
Беременность давалась ей трудно, и, если бы не железный характер жены, Дорин, наверное, уже давно бы сбежал или повесился. Или просто бросил бы все и занимался только тем, что холил бы и ублажал ее. Потому что он понимал – наружу проявлялось процентов пять бушевавших в ней мук и переживаний. Но заниматься только ее настроением и здоровьем Андрей себе позволить не мог, потому что это означало бы – сесть жене на шею.
Получив колоссальное наследство от Игоря, Андреевская поначалу хотела от него отказаться, считая, что оно нажито преступным путем и она не может брать деньги, на которых столько крови. Тогда Андрей задал ей вполне резонный вопрос: «А знает ли она, сколько крови на тех деньгах, которыми с ней расплачиваются клиенты?» Они стояли посреди бывшего тогда еще Елениным магазина, которым теперь управлял Дорин.
– Вот этот господин, подстриженный и причесанный под Николая Второго, который только что выкатил тебе двадцать семь тысяч за зимний пейзаж, он – кто? – спросил Андрей.
– Депутат какой-то Думы Алексей Пивоваров, – ничтоже сумняшеся ответила Андреевская.
– Он же Леха Красногорский, – продолжил Дорин, – двенадцать лет отсидки.
– Откуда ты знаешь? – не поверила Лена.
– У нас в диспетчерской работал парень, который с этим Лехой жил в соседнем доме и учился в одном классе. До того, естественно, как тот «вышел в люди». Так что он знает его как облупленного. А статьи простые – хулиганка, потом угон машины и, наконец, вооруженный грабеж. Почему же ты берешь у него деньги, а от наследства Игоря отказываешься?
Лена обескураженно молчала.
– Мне кажется, что ты не вправе никого судить, – добавил Дорин и обнял ее. – Все, что можно, все, что будет считать своим или незаконным, государство и так отнимет. А ты хочешь ему все отдать? Причем лучше ты никому не сделаешь, просто обогатишь чиновников, которые обязательно все растащат. А ты эти деньги не просто так получаешь.