Мы возвращались из полуразрушенного, перенаселенного, как терем-теремок, дома на холме в Княжево. Дверь нам открыл старик в кальсонах с дрожащими руками, больной, потерявший ко всему интерес, казалось, приложивший неимоверные усилия, чтобы не умереть у нас на глазах. Он сказал, что Григорий действительно снимал у него комнату, но месяц тому назад отдал все долги и съехал. Куда уехал — переехал в другое жилье в Софии или отбыл в провинцию, старик не знал. Он сообщил нам, что скучает по своему жильцу, что теперь некому покупать ему молоко, кормить кошку и играть с ним в нарды. Мы оставили его наедине с его одиночеством.
— Все, что я раньше покупал у Григория, было подлинным, — с искренним удивлением сказал Борислав. — И бриллианты на золотой табакерке тоже.
Весь ноябрь, декабрь и январь мы безуспешно разыскивали Григория, потомственный аристократ растворился, я ко дым. Раз в неделю мне удавалось оторвать Борислава от его жены, обещая, что мы продадим какую-нибудь из их залежавшихся картин моему другу Живко, и мы мчались якобы к его дому в Банкя, а на самом деле обходили все антикварные магазины. Борислав уединялся с их владельцами, шептался с ними, как заговорщик, а я погружался в полумрак скупленного человеческого прошлого и разглядывал притаившиеся предметы.
— Мы продвигаемся вперед, — неизменно говорил мне Борислав после каждого такого похода, и каким-то необъяснимым образом внушал мне оптимизм. — Сегодня мы с тобой сделали важное дело.
Иногда ему удавалось затащить меня в бинго-клуб, мы садились к первому свободному компьютеру, он заказывал по десять-двадцать лотерейных серий, и начиналось… Его интересовал не выигрыш — только игра. Отупев от витающего вокруг напряжения и скуки, я рассматривал ноги девушек, приносивших билеты, выпивал по пять чашек кофе. Шары выпавших чисел кружились у меня перед глазами, доводя до полного кретинизма. Дважды Борислав сумел обвести меня вокруг пальца и напиться, а нализавшись, как свинья, обозвал жалким писакой и занудой. Повторял, что он гигант, а я полное ничтожество. Приходилось часов пять приводить его в сознание, чтобы вернуть Вале, но ее глупость работала на него. Валю удавалось провести.
На следующий день Борислав неизменно звонил мне, захлебываясь от любви и раскаянья, бормоча извинения дрожащим голосом.
— Ну что ты за эгоист? — меня трясло от беспомощной ярости. — Ты же меня до инсульта доведешь, скотина. У меня такое давление, что я чуть не отбросил копыта. Завтра мы идем в банк, к твоему сейфу. К римскому золоту и серебру… сбываешь все с рук и возвращаешь мне деньги. Наличкой.
— Завтра не выйдет, ты же знаешь, меня выпускают раз в неделю. Валя, она… В следующий вторник, согласен?
Следующий вторник выдался хмурым с самого утра. Я заехал за Бориславом, забрал его из дома. На Львином мосту мы свернули к железнодорожному вокзалу — он туманно светился вдали, словно сквозь матовое стекло. Борислав велел мне остановиться у банка. Открыто, многообещающе улыбнулся, вышел из машины, кивнул охраннику у входа и растворился в сверкающей глубине здания. Я вышел на холод. На ветке ближайшего дерева чирикали воробьи, один из них меня обгадил. Через пять минут Борислав выскочил из вертящейся двери, на ходу выворачивая карманы кожаной куртки — он казался совершенно растерянным, почти в панике.
— Мой паспорт… — бормотал он.
— Что — «паспорт»? — наивно спросил я.
— Я его потерял…
— Долго ты будешь надо мной издеваться? — мои пальцы непроизвольно сжались в кулак. Из носа текло. Я задыхался.
— Издеваться? Над тобой? — искренне ужаснулся Борислав. — Да ведь ты мне больше, чем брат!
Нужно было что-то делать, но я не знал, что именно. Мы с Вероникой почти не разговаривали, маме становилось все хуже, боли усилились, я не имел права ее тревожить. Я должен был поделиться с кем-то своей бедой, не то меня просто разорвало бы. Мне нужен был совет. Совет спокойного, разумного человека. Несколько раз в бассейне Правительственной больницы я был готов выплеснуть свое отчаянье на Живко, но меня останавливал идиотизм ситуации, в которую я сам себя загнал. А, может, я стыдился своей жадности, нелепости желания стать богатым, когда мне была уготована участь быть другим. Слабоумие смешно и жалко, я немало с чувством собственного превосходства писал о глупости и сейчас стыдился не своего безвыходного положения, а себя самого.
С Живко мы дружили с детских лет, росли в одном дворе на улице Любена Каравелова, рядом с вольно текущими водами реки Перловской. Я окончил филологический факультет университета, стал писателем. Он окончил строительный институт. Приложив огромные усилия в своем проектном институте, медленно поднимаясь по карьерной лестнице, дослужился, наконец, до директора. Когда грянула демократия, Живко уже руководил двумя тысячами сотрудников. В числе первых он проникся веяниями перемен, просчитал грядущую разруху и добровольно ушел в отставку. В девяностые его пригласила на работу одна американская компания, предложив немыслимую зарплату в пятьсот долларов, но Живко, недолго проработав, дальновидно ушел и оттуда и зарегистрировал собственную фирму. Он работал по семь дней в неделю и развил свою деятельность настолько, что немцы поручили ему строительство всех супермаркетов сети «Метро» в Болгарии. Он честно платил все налоги. Не голосовал ни за одну партию и любил повторять: «То, что мы создали, нынешним стервятникам не уничтожить!» Построил себе прекрасный дом в Банкя, они часто приглашали нас с Вероникой в гости и вели себя так, будто ничего не изменилось. Его благополучие нас не унижало, они с женой были не просто гостеприимны и искренни, они принимали нас как равных, и это, наверное, спасло нашу крепкую дружбу. Живко был невероятно занят, а я — беспредельно свободен. И единственной возможностью видеться оказался бассейн. Серебряная карточка-пропуск в бассейн при Правительственной больнице стоила неподъемные для меня пятьдесят долларов в месяц, но он всегда находил способ заплатить за меня, не унижая моего достоинства. «Просто я сегодня пришел пораньше и решил купить абонемент, чтобы потом не терять времени», — объяснял он, или: — «В следующий раз абонементы купишь ты». Я давно понял, что настоящий друг — не тот, кто шумно сочувствует твоим неудачам, ибо твой житейский крах лишь подчеркивает его личное благополучие, его превосходство, а тот, кто склонен порадоваться твоим успехам. Живко твердо верил в то, что я человек успешный. И не скрывал этого. Он прочел все мои книги.