— Завтра же утром идешь к тому хирургу, профессору, как его звали… — запутался я в словах.
Мне показалось, что сейчас она откажется, что сейчас между нами произойдет что-то отвратительное и непоправимое, что она рассмеется мне в лицо и упрекнет, дескать, поздно исправлять врожденную слепоту. Она сняла очки и глянула на купюры своими невидящими глазами. Я замер. Но Катарина взяла деньги, пересчитала их, словно мама была еще жива, и они были одной кучкой из тех сорока тысяч долларов, которые я выручил за нашу дачу в Симеоново. Она казалась рассеянной, утонувшей в своей задумчивости, и именно это выдало ее безмерную радость. Дочь стала похожа на человека, который долго скитался в запутанном лабиринте и, наконец, нашел выход. Нашел себя и свою свободу. Слово «свобода» зазвенело и, неизвестно почему, застыло в моем сознании.
— Ты не представляешь… — ее радость была так сильна, что на лице мелькнуло что-то неконтролируемое, даже глуповатое, — папочка, ты себе не представляешь…
Она надела очки. Сейчас Катарина видела нас совершенно отчетливо. Бережно сжав доллары ладонями, она вышла из гостиной и скрылась в своей комнате. Мы с Вероникой остались одни. Молчали — ошарашенные, смущенные, потому что Катарина никогда не восторгалась, она не любила демонстрировать свои чувства.
— Черт тебя побери, Марти, — сказала, наконец, Вероника, — ты случайно не украл эти деньги?
— Нет, — поколебавшись, ответил я. — Эта плесень, Борислав, вернул мне часть долга.
— Неужели? — она по-своему истолковала мое смущение.
— У меня остались еще семьсот долларов.
— Прекрасно, — сказала Вероника, — просто изумительно.
— Хочешь, поедем в Созополь? Мы теперь богаты, прошлым летом…
— А кто будет за меня переводить Джудит Батлер?
— Все будет, как раньше, я, ты и Катарина, — торопливо перебил ее я, — ты только представь себе, все будет, как раньше…
— Ничего не будет, как раньше, — сказала Вероника. — Мила в Америке.
— Мы отправим ей подробный мейл, она страшно обрадуется за нас, вот увидишь, душой она будет с нами. Когда мы в последний раз были в Созополе?
— Не будет, как раньше, — упрямо покачала головой Вероника, — ты ведь сам об этом писал, Марти, все повторяется, но всегда по-разному.
— Ладно… пусть все будет иначе, но ведь оно будет нашим. Мы сделаем его нашим. Прошу тебя, пожалуйста…
— Ты пьян. Не выношу тебя в этом состоянии, просто не могу терпеть.
— Не меняй тему.
— Ты сам научил меня ничему не верить и быть реалисткой. Куда ты хочешь меня вернуть?
— К тебе самой… к нам…
— От нас уже ничего не осталось, — устало сказала Вероника. — Ты нас бросил, Марти. Ты от нас ушел.
— Я перестану пить.
— Дело не только в выпивке… — ответила смертельно уставшая Вероника.
— Я заканчиваю роман. Поверь мне. Ну постарайся мне поверить в последний раз…
На следующий день я проснулся в полдень. Хлопнула входная дверь.
— Вероника?
Вошла Катарина. Она улыбалась.
— Ты была у профессора Василева? — я вдруг вспомнил имя глазного хирурга.
Катарина неопределенно кивнула.
— Он назначил день операции?
— Операции не будет.
— Если там не хватает денег… — я все еще улыбался, — ты просто скажи.
— Их хватило на билет, — она покраснела и потупилась. — В среду я улетаю в Америку… к Миле. Визу я получила два месяца назад, Мила прислала мне приглашение и деньги на визу, — задыхаясь, бормотала она, словно боясь, что я ее прерву. — Я буду учиться в Америке, папочка. Мила будет меня содержать, я тоже буду подрабатывать, правда, это чудесно?
— Это заговор! — я сбросил с плеч ее руки.
— Заговор против кого? — ее увеличенные очками глаза наполнились слезами.
— Мама знает?
— Да, — Катарина не стала ничего скрывать.
— Значит, я единственный…
— Я не хотела тебя волновать.
— Как слабоумного старика…
— Я думала, ты за меня порадуешься, — сказала Катарина.
— Я и радуюсь, — сказал я, — просто радость уж очень неожиданная. С ней еще нужно свыкнуться.
Она промолчала.
— Это как кирпич не голову средь бела дня. Странное чувство, понимаешь?
— Что меня ждет в Болгарии? — спросила Катарина. — Что мне вообще здесь делать? Там, по крайней мере, от меня что-нибудь будет зависеть. Хоть на йоту что-то важное будет зависеть от меня самой.
— Ничего не понимаю, — сказал я. — Похоже, я действительно глупею на глазах.