Следующие три дня мы не расставались. Я к ней не прикасался, но мы жили, как семья. Утром в десять часов встречались на пристани и пили кофе в ближайшей кафешке. В десятке метров от нас прямо из моря бил роскошный фонтан, разбрызгивая вокруг аромат близости. Мы нанимали рыбацкую лодку, и через притихший залив она отвозила нас на Царский пляж. Я любил дикую заброшенность этого места, его форму стертой подковы, вид на острова у Созополя вдали и белую тень Адмиралтейства. Даже здесь, в этой оторванности от мира, пляж был полон визжащих детей, загорелых серфингистов, женщин с обрюзгшими телесами и мужиков, с утра похмельно тянущих пиво. Вокруг царила суматоха. Мы уходили подальше от всех, в дюны — Лора была заядлой нудисткой — раздевались и ложились загорать на солнцепеке. Военные самолеты иглами прошивали небеса. Мы не стеснялись и не рассматривали друг друга, просто прятались там от всего мира. Лора ценила не свойственное мне целомудрие и была благодарна за то, что я не тороплю миг нашей близости, что превращаю предопределение в игру и, таким образом, в обреченность и будущее.
Когда жара, а точнее, наше желание, становилось невыносимым, мы одевались и заходили в море, возвращая себе атавистическое чувство защищенности соленой водой, чувство, которое мы носим в себе еще до рождения. Я втягивал живот, меня смущала молодость Лоры — мужчины на пляже провожали ее глазами, липли к ней взглядами, прикрытыми солнечными очками. Их наглость ее раздражала и злила.
После обеда мы прогуливались по опустевшему пляжу, разгоняя наглых чаек. Садились в последнюю лодку в шесть часов и, пропахшие морем, исполненные ожидания физической близости, возвращались в Созополь. Останавливались у импровизированных выставок-продаж работ художников, сидящих у городского парка, рассматривали их слащавые картины, перебирали сувениры на лотках и покупали мороженое.
Уже третий вечер кряду нас не покидало чувство заброшенности и безутешности. Время шло к полуночи. У меня возникло легкое головокружение, хоть пьяным я не был. Боль постепенно наплывала, ширясь и нарастая, она приносила даже известное умиротворение, я уже умел наслаждаться ею, воспринимать как свою семью.
— Я чувствую, затылком чувствую… — неожиданно сказала Лора, — ты сейчас не здесь.
— А где? — водка сразу же потеряла вкус.
— Не знаю, — она погрузилась в свое удивленное состояние, а потом: — о, ты весь — сплошная рана.
— Правда? — теперь была моя очередь задавать бессмысленные вопросы.
— Почему ты не переступишь через это?
— Через что?
— Через себя… — просто ответила она.
Я не мог говорить о маме, о Веронике, о дочерях, покинувших меня, наверное, навсегда. Здесь, в Созополе, мне казалось немыслимым вернуться в суету своей разрушенной жизни, признаться, что я вор, что сегодняшний ужин оплачу чужими, незаработанными деньгами, что я опустился на самое дно (или ниже), что ненавижу себя за все это. Нужно было отвлечь ее внимание, дать себе передышку, а для этого — пустить дымовую завесу. Что я и сделал под влиянием выпитой водки и растущей обиды: взял и рассказал ей все о Бориславе. Медленно, откровенно, до отвращения подробно.
— Господи… — глухо, словно захлебнувшись, пробормотала Лора, — это абсурдно, просто невозможно.
— Тем ни менее, это так, — меня снова охватила бессильная ярость, я испугался сам себя, — эта плесень раньше звонила мне по пять раз на дню, чтобы сообщить, что он проснулся или уже отобедал. А потом исчез с концами. И уже три месяца ни слуху ни духу.
Мы замолчали. Каждый думал о своем. Целую неделю после того, как я украл у Живко эти деньги, я не потратил из них ни стотинки и все еще не был вором! Помню, это был четверг. Я встал рано утром и, ничего не сказав Веронике, с тремя автобусными пересадками добрался до квартала «Дианабад». Под дверью квартиры Борислава стоял сухой фикус и две пары стоптанных туфель. И тишина. Дверь мне открыла Валя с раскрасневшимся лицом и всклокоченными волосами, она как раз стирала — вручную, приберегая новую стиральную машину для новой квартиры в квартале «Лозенец». Лицо ее озарилось счастливой улыбкой.
— Марти, куда ты задевался, дружище? Мой мне сказал, что ты отбыл в Европу в командировку. Мы ведь все теперь устремились в Европу и НАТО!
— Я никуда не уезжал из Софии, — оттеснил я ее в коридор, а затем в гостиную и уселся в кресло. — Меня обворовали. Меня, моих детей и всю мою жизнь.
— Ау… — шлепнула она себя ладонью по лбу, — и кто это сделал? Что это за сволочь, Марти?