У телефонов-автоматов на улице стояла очередь, но в старой почте было пусто. И прохладно. Пол украшала мраморная плитка — экое излишество. Я протянул телефонистке свое уведомление о вызове к телефонному разговору. Девушка глянула на меня со скукой и зевнула. Не такая уж раскрасавица, хоть сама она думала иначе.
— Придется подождать… Кому приспичило разговаривать, приходится ждать…
В зале ожидания стояло всего два стула. На одном сидел старик с тростью. Он задержал взгляд на моем букете и стукнул тростью по мраморному полу. Я уселся рядом. Хотелось курить. Я уже опаздывал. В раздражении я грыз ногти.
— София, вызывает София… — крикнула красотуля в мелких кудряшках, похожая на болонку, — третья кабина…
В кабинке было тесно и душно, лампочка перегорела. Буду предельно лаконичен и тверд, даже жесток, решил я.
— Даю Софию, — рявкнула телефонная трубка, — соединяю, говорите…
— Алло, ну как ты там? — голос Вероники, глухой и тихий, долетал, как с другого конца планеты.
— Не слышу, говори громче!
— У меня все в порядке… — сказала она, — а у тебя?
— Плохо слышно.
— Да я же почти кричу, Марти… Как твое давление?
— Какое давление?
— Как это «какое»?.. Твое, высокое.
— Аа-а, давление…
В трубке что-то щелкнуло, голос приблизился, словно теперь она сидела рядом, на месте красотули. Я услышал даже ее дыхание. Вероника была чем-то взволнована.
— Теперь другое дело, — сказал я. — Ты звонишь… что-то с детьми?
— Да, теперь прекрасно слышно, просто великолепно! Как ты там? Уже загорел?
— Скорее, пропитался светом. Изнутри. Сама знаешь, Созополь… Ты, наверное, по поводу Катарины?
— Получила пять мейлов от нее и от Милы. У них все прекрасно. Передают тебе привет. Целуют. Ты же им отец все-таки.
— Отец… кто ж еще?
Она замолчала. Слышалось лишь ее тяжелое прерывистое дыхание. Настолько тревожное, что отдавалось во всем моем теле.
— Как она долетела? — спросил я, чтобы хоть что-то сказать, чтобы не вырвалось: «Я тороплюсь!»
— Говорит, как во сне… Всю ночь гуляла по Лондону во время пересадки; в Вашингтоне Мила встретила ее в аэропорту Кеннеди и оттуда прямо в Нью-Йорк. Ты представляешь, в Нью-Йорк?!
— Америка есть Америка, но я ненавижу тех, кто ее создал. Кто отнял у меня детей.
— Прости, но это их выбор. Они его сами сделали. Но я хотела о другом…
— О чем — другом? Могу выслать тебе немного денег.
— Хватит тебе о деньгах! Ты ведь не такой, Марти. По крайней мере, не был таким. Вернись к себе прежнему, сделай что-нибудь для себя. И с собой, наконец!
— О чем — другом? — глупо переспросил я. Не нужно было этого делать.
— Ты застал меня почти на пороге, Марти, — сказала она, будто это я вызвал ее к телефону, — с двумя чемоданами… Я взяла те, старые, картонные. И твою спортивную сумку. Не волнуйся, я их, конечно, верну.
— Ты едешь на какой-то симпозиум?
— На симпозиум с двумя чемоданами? — ее злорадство вспыхнуло и утихло. — В разгар лета с двумя старыми чемоданами? Подумай головой, ты же умный интеллигентный человек.
Теперь замолчал я. Боль пришла, прежде чем я все понял. Безжалостная, неумолимая, не помещающаяся в этой кабинке, как недавнее счастье. Моя боль пахла лакированным деревом и кедами.