— Я забрала только одежду. Все остальное, все наше оставила. Даже фотографии.
— Но куда ты собралась, черт побери? Вероника, не морочь мне голову!
— К Жоро… — выдохнула она. И словно исчезла.
— К какому Жоро… мать его!
— К моему Жоро… — Вероника расплакалась, но меня разозлили ее слезы, ее минутная слабость, которая могла дать мне надежду на то, что она передумает, могла смягчить неотвратимость ее решения.
— Я тоже живой человек, мне тоже нужна хоть капля жалости… — она скандалила и плакала одновременно. — Жоро из-за меня развелся с женой, оставил детей. Он… он просто… — Вероника захлебнулась слезами. В трубке послышался глухой удар, кажется, она лягнула чемодан.
И до меня наконец дошло, что Вероника, как и наши дети, сделала свой выбор. И теперь это было самым главным. Она уходила. Бросала меня. Уже бросила. Предала без предупреждения. И с огромной, как море, четкостью я понял, что не могу без нее, не могу оторвать ее от себя, что без нее пропаду, закончусь. Нет, не умру. А закончусь, что куда страшнее. Я по-прежнему любил Веронику. Ее тело. Ее запах дешевого мыла. Ее извращенную игру в феминизм. Все тридцать лет, прожитых с ней. Каждое наше лето в Созополе, и прошлое лето… «Только ее», — подумал я, сползая на пол. Спину заломило, букет помялся. Я взял его свободной рукой и поднес к лицу. Пришло понимание, что та предопределенность, та роковая неизбежность, которую я пережил с Лорой, была предназначена Веронике. Меня смутило их сходство, постоянное удивление в глазах, находчивый ум и внутренняя чистота. Но Лора была никем, чужой, меня обманула моя собственная потребность выговориться, мои собственные слова, слова… Этот букет был для Вероники. Мне стало холодно. Стало страшно.
— Какой такой Жоро? — разъярился я. — Да я ему шею сверну, я его…
— Не нужно так, Марти, прошу тебя, успокойся… — Вероника уже не плакала.
— Кто он такой, этот гад, сволочь, ворюга… да, именно ворюга!
— Возьми себя в руки, — она больше не умоляла, — или я брошу трубку.
Но не бросила. Показалось, что стены кабинки меня сжимают, я встал на ноги. Нечего стоять здесь, в этой клетке. Нужно действовать.
— Мое давление, господи, ты отдаешь себе отчет…
— Какое давление? — спросила она.
— Как «какое»? Мое! Высокое! Я возвращаюсь! Вернусь сегодня ночью! — заорал я что есть мочи, — ты слышишь, Вероника, я возвращаюсь…
На этот раз она действительно положила трубку. Наверное, вытерла слезы и взялась за чемоданы. Картонные свадебные чемоданы мамы и папы. Телефонистка в окошке заслонила рукой лицо, словно защищаясь, как от сумасшедшего. Может, я действительно сходил с ума?
Я выскочил на улицу, ветерок принес запах беззаботности и праздной жизни. Нужно было проверить на автовокзале, когда отъезжает первый же автобус в Софию, но у меня не было сил. Схватить свой неоконченный роман и убраться отсюда, оттуда, отовсюду! Толпа обняла меня своей полуулыбкой и потянула за собой. Только в гуще себе подобных, среди их безразличия, человек может испытать полнейшее молчание. Я сжимал в руке букет, держась за него, как за полную бутылку. Во мне крепла решимость бороться за Веронику. Как за кусок хлеба, как за глоток воды. Подсознательно я понимал, что смогу вернуть Веронику только тем, что стояло преградой между мной и Лорой. И меня осенило: «Прежде, чем сказать ей, что любишь, кретин, скажи, что ты украл. Вероника этого не вынесет, не примет твоего и своего падения, того, что ты стал вором. Ведь это она сказала: „Ты совсем не такой, Марти“».
И тут прозвучали выстрелы. Собрав последние силы, чтобы все-таки принять этот окружающий меня мир, я их услышал. И осознал. Они прозвучали, как щелчки детской игрушки, как громкие аплодисменты. Я выронил букет и бросился вперед. Расшвыривая всех на пути — детей, их тупых мамаш… Кто-то попытался схватить меня за рубаху, но я вырвался и побежал дальше. Увидел силуэт церкви с двумя львами над входом, потом парк. И застыл на месте. Подростки доедали свой салат, подбирая остатки с мятого полиэтиленового пакета, измазанного растительным маслом и уксусом. Рано постаревшая девушка бренчала на гитаре: «И мы уцелеем, навсегда уцелеем, — пела она, — если вернемся туда… в прошлое лето в Созополе».
Все было в порядке. С ними. И со мной!
Нищий, просящий милостыню на тряпке у каменного парапета, заглянул мне в лицо. Почему? Я был похож на сумасшедшего? По какой неведомой причине он так на меня уставился? Виновато и покровительственно.
— Сегодня прекрасный день, господин… — сказал он, протянув мне надкушенную булку, — возьмите, если вы голодны, я кусал с другой стороны.