— Перед тем, как разрушили Берлинскую стену, — подхватывает Аргиров, — шеф восточногерманской разведки, Маркус Вольф, написал Горби письмо. Просил его сделать что-нибудь для кадровых восточногерманских разведчиков, работавших — бесплатно и беззаветно, идеалов ради, на Советский Союз. Горбачев ему даже не ответил. И что это, если не цинизм?
— Я тоже думаю, что это цинизм, но их разговор, который продлится часов до шести, не меньше, когда на улице уже повеет утешительной прохладой, меня не интересует. Я с наслаждением допиваю свой первый джин, у меня есть деньги и на второй, мне интересно, как Станойчев заставит этих кастрированных олухов поставить ему выпивку. Ведь за вечером идет ночь — жаркая, долгая и пустая. Он помнит перечень своих любовных побед по съемным квартирам, в которых когда-то жил. С тех пор, как он переселился из родного Перника в Софию, Станойчев сменил сорок три квартиры, так что какая-нибудь пикантная история непременно поразит воображение этих «талибов». Они и есть талибы, определение принадлежит ему, что понятно, ведь Станойчев — писатель.
— Я был студентом-третьекурсником, изучал филологию, — Станойчев кивает в мою сторону (мы с ним однокурсники), и я утвердительно киваю в ответ. — Меня только что выставили с квартиры на улице Кракры Пернишкого, хозяин застукал меня со своей женой и вышвырнул на улицу, как шелудивого кота. В то время не было газетных реклам, не было нормальных газет, не было демократии — чистый Оруэлл, братья, — обращение «братья» должно было подсказать «талибам», что он великодушно считает их ровней. — Реклам не было, но в те безумные годы меня спасала невероятная, до извращения мощная интуиция. Из расклеенных на доске у студенческой столовой объявлений о сдаче квартир меня тут же привлекло самое короткое — просто вытолкнуло меня в направлении Солунской улицы (которая тогда называлась совсем иначе). Комната в квартире хозяев мне подходила — ее сдавали за двадцать левов в месяц, а квартира находилась в самом центре, рядом с Союзом писателей, я испытал чувство, будто буду жить в самом Союзе писателей, представляете? Надеваю я, значит, белую рубашку, будто только что дописал свой роман, надраиваю до блеска узконосые шузы, по «Мамбо» — это венгерский магнитофон с зеленым мигающим глазом — слушаю для поднятия духа Битлов… нет больше Битлов, нет и иллюзий, братья. Помню, что когда шел к Солунской — я уже говорил, что тогда она называлась иначе, — задумал новый рассказ. Значит, прихожу я весь такой самоуглубленный, весь в себе, во всем своем блеске, а она — не кто-нибудь, а дочь хозяина — открывает мне двери. Ах, что за попка! Просто путь на Голгофу!.. Высокая, крутая, сплошные тернии обстоятельств, молитва о смысле жизни. И зовут девушку Правда. Зеленоглазая девственная Правда, но вот отец у нее… полковник. Мной тут же овладели все бесы.
Я знал эту историю наизусть, к тому же, в отличие от «талибов», читал и его книги.
— Ну, не сидеть же нам здесь, как перед остановившимися часами, — прервал я его, — время-то бежит, а мы его теряем… Иванна! — крикнул я в сторону бара, — дай нам моего джина, самого простого, болгарского. Вот этот парень, рядом со мной, платит. Принеси сразу бутылку, чтоб зря тебя не гонять…
Станойчев благодарно улыбается мне, как ребенок улыбается шоколаду, во рту у него зияет дыра на месте двух выпавших зубов, денег на коронки у него нет. Я вдруг понимаю, как он постарел, понимаю, что от его невероятной жизнерадостности осталось лишь ерничанье, все еще добродушное, но с выпавшими передними зубами, и что сейчас, даже если его хозяйка окажется дочкой ефрейтора, эту битву он проиграет.
У Станойчева нет денег на коронки, но есть несколько прекрасных романов, которые сейчас пылятся где-то на книжных полках в библиотеке над нами.
— Мартин, Мартин… — наклоняется он ко мне, — до чего мы дожили…
Я предоставляю ему возможность честно заработать вторую бутылку, разоблачить свою молодость — медленно, эпично расчесать до крови свои воспоминания.
Душный сумрак нашего подземного аквариума густел, становился все болтливее, от сигаретного дыма у меня першило в горле, перехватывало дыхание и зверел аппетит. Я ничего не ел с самого утра, чувство голода вызвало у меня смущение. Сегодня мне вернули все тексты из одной дышащей на ладан сатирической газетки. По дороге в редакцию я молился, чтобы их одобрили, выплатили мне жалкий гонорар левов в двадцать, и я смог бы оплатить электричество за прошлый месяц. Главный редактор Павлинов принял меня под воющим вентилятором, ворошившим у него на столе разбросанные листы бумаги, угостил сигаретой и кофе — мы были знакомы давно и взаимно не любили друг друга. Он вполне был похож на свою фамилию, а точнее, на павлина из софийского зоопарка: такой же недокормленный, квелый, с выдернутыми и распроданными перьями.