— С-с-сочувствую… — безучастно и мучительно долго выговаривала она. — Д-дана (Даной звали их кухарку) сварила тебе дунайскую уху из головы сома.
— Обожаю ее уху, — сказал он, присев на кожаный диван напротив.
Их молчание было глубоким и холодным, как горное озеро над Бояной. Он закурил сигару, обежав взглядом десятки картин на стенах, а они в ответ вызывающе пялились на него, лучась какой-то особой энергией — некоторые казались болтливыми, заполняя вакуум, пустое пространство между ним и Марией. Он вспомнил, как лет пятнадцать тому назад они купили первую из них у художницы Лики Янко: странную изящно-уродливую Мадонну с каменным глазом. Она прижимала к себе Младенца, а над ней еле угадываемый пейзаж с осликом и солнцем напоминал о неразрешимом столкновении духа и материи. «Любая картина — она как цветок в вазоне, — сказала им тогда Лика Янко, — ее нужно поливать взглядом, любознательностью, любовью, иначе она не сможет существовать». И добавила устало и мудро: «Ваша жена — красавица, товарищ Тилев, берегите ее…» «Мария — моя Мадонна с Младенцем. Она — все, что у меня есть, — подумал он тогда, — все остальное незначительно, потому что необъятно!»
— Я т-тебе п-подогрею уху, — мучительно выдавила Мария, но пальцы ее продолжали свое движение, не прерывая процесса сотворения из ничего, из обмана ускользающего времени.
— Гнусный день… я еще не голоден.
— Д-дана сделала тебе и г-гренки с м-маслом.
— Я люблю их с пестрой солью[20].
— Она в-все с-сделала как т-ты любишь: п-посыпала и п-пестрой с-солью, и черным п-перцем.
— Греки отменили встречу в пятницу.
— Эт-то хорошо или п-плохо?
— Не знаю. Но меня это тревожит, мне кажется, надо мной нависла какая-то угроза.
— Т-ты просто п-переутомился. Отсюда и тревога. — Мария вздохнула. — У м-меня н-нитки к-кончаются.
— Завтра распоряжусь, чтобы Прямой купил тебе еще.
— Н-на свитер для Иглики мне хватит… она такая худенькая.
Когда Генерал вызвал его к себе на дачу в село Железница (по сути это был обычный сельский домишко, надраенный до блеска, как солдатские сапоги, с железными бочками под водостоками для сбора дождевой воды), вернувшись, он тут же все рассказал Марии, растерянный и испуганный до беспомощности.
— Не соглашайся! — сказала она ему тогда.
— Это приказ! — соврал он.
— Никто не может отдать такой приказ.
— Может, — снова соврал он.
Через месяц Боян поспешно ушел из министерства, сменив тишину своей фотолаборатории на изысканную суету отеля «Нью-Отани», на круглосуточную занятость. Деньги ошеломили его, как весенний град, нарушивший его ленивую жизнь. Сначала он их считал, у него болели пальцы от перелистывания купюр в пачках, их тонкий свистящий шепот его оглушал. Он считал их из страха, он их боялся, боялся ужасающей возможности ошибиться, а пересчитав, спешил положить их в абонированный в «Нью-Отани» сейф, поскорей отделаться, отряхнуться от этой блестящей зелени, как от кошмарного сна. Он потерял сон, страсть к футболу, даже чувство половой принадлежности… но получил взамен старенький БМВ (от одного араба, перекупщика краденых автомашин), потом — Мерседес, продал свою жалкую «двушку» в забытом богом квартале «Люлин»[21] и заплатил восемьдесят девять тысяч долларов за двухуровневую квартиру в двести квадратных метров в аристократическом квартале «Лозенец», с витой лестницей из гостиной на верхний этаж, с четырьмя спальнями и видом на Витошу — просыпающуюся и засыпающую Витошу. Может, именно тогда он и потерял Марию?
Именно в эти месяцы стремительного обогащения ее заикание вдруг усилилось, а он ничего не знал о ее страхах. Возвращаясь, заставал ее уже спящей, но не в их спальне, а в комнате одной из дочерей, крепко обнимающей свое подобие. В комнате витал присущий Марии запах детского мыла. Жена работала лаборанткой в косметической фирме «Арома». И навсегда впитала в себя аромат эссенций, трав и магии. Он заставил ее уйти с работы, покинуть ее собственный мир колб и пробирок, ароматов и дистиллированной утонченности, заставил ее сидеть дома и воспитывать их дочерей. Мария страдала и не простила ему этой щедрости.
— Твои дети… — сказал он ей девять лет тому назад.
— Наши дети… — поправила она его.
И она стала исчезать — то на полдня, то порой часов на десять. Он купил ей мобильный телефон, но Мария его отключала, в те первые годы Боян был в постоянном стрессе и занят до умопомрачения, но тогда ему еще было необходимо поделиться с кем-то, рассказать кому-то о преследовавших его страхах, и тишина, выросшая между ними, его огорчала. С Марией происходило что-то непоправимое, что-то, требовавшее от него времени, чтобы это понять, а у него не было времени, у него в избытке был только снедающий его страх. Он считал деньги, дрожа от исходящей от них абстрактной угрозы, Мария становилась все рассеянней, забывала ключи, имя женщины, которая убирала у них в доме, дни родительских собраний в частном колледже их дочерей. В день, когда Генерал умер от рака легких, получив перед этим еще и инсульт, его речь стала малопонятной и приобрела еще более приказную форму, когда Боян вдруг осознал, что он свободен и испытал всю необъятную тяжесть свободы, он рано вернулся домой, переоделся в белую, скрипуче-накрахмаленную рубашку и спросил Марию: