Она стояла на мосту одна. Сена текла к ней навстречу и исчезала за ее спиной. Она смотрела на серую воду, и на лице у нее было такое странное и необычное выражение, что Курганов даже остановился, хотя за две секунды до этого твердо решил, не обращая на нее никакого внимания, войти в подъезд гостиницы и быстро подняться на пятый этаж к себе в номер.
(«Увидев меня, она окликнула меня, — вспомнил Курганов. — Она назвала меня тем самым именем, которым когда-то в детстве называла меня рано умершая мать и которым она сама называла меня в первый год нашей жизни после свадьбы».)
Курганов неподвижно стоял в самом центре Парижа на набережной Анатоля Франса перед вокзалом Дорсей между мостом Сольферино и Королевским мостом.
Она подошла к нему. Подошла вплотную — и долго, молча, смотрела на него.
— Где ты был? — спросила она. — Почему тебя всю ночь не было в номере?
Курганов молча смотрел на нее. На ее лице было разочарование и тоска. И усталость. Не утомленность тем, о чем всю эту ночь думал Курганов, что гнало и гнало его дальше по пустынному ночному Парижу, что высекало из него бешенство и злость и одновременно рождало тупое бессилие и безразличие. Нет, это была не утомленность, а усталость — обыкновенная человеческая усталость (не физическая, а внутренняя, душевная), когда долго и бесполезно думаешь о чем-то, прикидываешь варианты, выбираешь, стараешься сделать предпочтение, но все равно ничего не можешь самостоятельно решить.
И еще на ее лице была горькая решимость довести до конца что-то начавшееся не сегодня, и не вчера, и не два дня назад, а гораздо раньше. Довести до конца не потому, что этого хочется, а потому, что формальная завершенность намерений в гораздо большей степени соответствовала ее жизненным правилам, чем естественная удовлетворенность желаний. Она будто бы решила исключить всякую личную активность из предполагаемых обстоятельств (пусть все будет так, как будет), словно хотела отдать свой завтрашний день во власть неотвратимости предстоящего (с судьбой не поспоришь). И в то же время она не собиралась возвращаться в свое неизменное прошлое. Ей хотелось, чтобы это прошлое изменилось, но только без ее участия, а само по себе или с чьей-нибудь помощью, которая не была бы для нее слишком обременительна.
— Нужно поговорить, — сказала она и медленно пошла мимо Королевского моста к мосту Карусель.
И что было самое странное — Курганов пошел за ней. Он ничего не сказал ей, не бросил ей в лицо ни одного оскорбительного слова, которые сотнями пронеслись через его голову в ту ночь. Он не ударил ее, не столкнул в Сену (хотя любой нравственный, а может быть, и уголовный суд оправдал бы его действия именно в это утро). Он просто пошел за ней в нескольких шагах сзади, еще совершенно не понимая этих своих шагов за ней. Его что-то повело за ней (какие-то давние ощущения). А может быть, он просто устал от бессонной ночи, чтобы серьезно разговаривать с ней, хотя понятия усталости в те времена для Курганова вообще не существовало.
Но скорее всего ему было интересно. (Будущий литератор, наверное, начинал просыпаться, рождаться, «ворочаться» в сознании и чувствах Курганова — и это требовало наблюдений за собой как бы со стороны, безотносительно к своему состоянию.) Ему было просто интересно узнать, что она может сказать ему именно в это утро, после этой ночи.
Она дошла до моста Карусель, остановилась, обернулась. Он подошел к ней, остановился. Она молча, не мигая, смотрела на него снизу вверх. Он молча, не мигая, смотрел на нее сверху вниз, понимая, что она ждет от него помощи — ждет, чтобы он своим вопросом помог ей растормозиться, перешагнуть через свою скованность, через молчание.
Но он ни о чем не спросил у нее. Ему не хотелось помогать ей. Он просто наблюдал за ней (и теперь уже как бы со стороны — и за собой). Он изучал ее (и, наверное, себя самого). Он ставил как бы психологический эксперимент над ее состоянием (а заодно и над своим собственным).
И, поняв, что он ни о чем не спросит у нее, что он ничем не будет помогать ей в это утро, она все так же молча отвернулась от него и пошла одна через мост Карусель на правый берег.
Он помедлил немного и тоже двинулся за ней, думая о том, что если бы он писал сценарий (или снимал бы фильм), в который нужно было бы вставить сцену о сегодняшнем утре, то это был бы неплохой кадр: печные трубы на крыше Лувра, голые ветки деревьев, пустынная набережная, вереница старинных фонарей на чугунных столбах, низкий каменный мост, полукруглые пролеты моста кирпичной кладки, свинцовая серая вода и одинокая женская фигура, медленно идущая через мост, а потом в кадре появляется одинокая мужская фигура, тоже идущая по мосту вслед за женской фигурой…