Она опять назвала свою грудь молочными железами.
Последовал отчаянный взгляд в сторону Золи, и ужаснувшиеся ее глаза снова уставились в пол.
Еще было похоже, что он хочет оказать ей, контуженной, первую помощь где-то внизу живота, и с этой целью сперва стаскивает с нее по ногам, как учили на осоавиахимовских занятиях, нижнюю часть одежды. От этого ли или от чего-то еще, или оттого, что земля стала теперь выворачиваться из-под нее вместе со всем парком и накрывать сверху, она забылась, только помнит, что ее словно бы что-то без спросу изнутри обшаривало, и больно было тоже потом, когда они шли, и, как оказалось на свету (в парке было не разглядеть), случилась не ко времени кровь, а она шла все равно как помешанная.
Вот что случилось со мной, сказала она. А теперь, сказала она, расскажи немного, что было с тобой (она поглядела на него, отвернувшего голову), а я пока отдышусь и соберусь с мыслями, чтобы ничего не пропустить и досказать всю правду, Золенька, и принялась было тихо плакать, но тут же посуровела, готовая выслушать правду, какой бы эта правда ни была, о несмываемом его пятне.
И, не поворачивая головы, сглатывая слюну и приот-крывая железные зубы, стал рассказывать он.
И опять встала дыбом земля, и ему тоже пришлось ухватиться за траву, чтобы не сорваться вниз и мимо, и его ударил мягкий, но страшно тяжелый мгновенный воздух, сошвыривая с вставшей на попа земли, и он стал падать на куст, а куст оказался в тумане, и он упал в этот туман и до крови напоролся на ветку, и его тоже накрыло перевернувшимся вверх тормашками лесом.
Золя, как видим, излагал случившееся тоже с помощью простых и общеупотребительных сравнений, ибо сравнения эти были для обоих единственно точны и единственны, и, оказалось, он и она самым достоверным образом сумели описать мгновения своего краха.
Они понимали друг друга.
Они уже верили друг другу.
И робкое доверие это скрепила пролитая им и ею кровь.
Совсем отворотясь, стал переводить дыхание он, и опять настала ее очередь. Но тут как бы заплакал какой-то ребенок. Она сперва метнулась к плачу, однако оттуда за-приговаривала что-то ее мать, и Люда сбивчиво, словно наперекор начавшейся там, откуда был плач, возне, опять стала рассказывать и совершенно ненамеренно нашла для исповеди на редкость убедительную форму - санитарно-просветительную, - которую удивленно прослушала в первые дни пребывания в родильном доме и, пересказывая теперь, ожидала встретить тоже удивление.
Знаешь, говорила она, ч т о оказывается представляет из себя мужской и женский организм? Но про мужской сообщать не стала, потому что, кроме слова "живчик", ничего о нем не запомнила, а про женский повела рассказ подробно. И про первичные и вторичные признаки, и про созревание девочек, и про месячные очищения. Ты послушай, сказала она, ч т о всегда почему-то происходит: у нас, у девушек, созревает яйцо, но ты не думай, что оно как куриное, - оно махонькое, но оно созревает, оно все время берет и созревает, и если в это время на него нападет из мужчины живчик, - и как он такое махонькое находит? - оно, как мы по анатомии проходили, оплодотворяется, и начинает получаться девочка.
- А мальчик?
- То есть или мальчик!
Она смешалась. Оказывается, если хочешь со всей откровенностью объяснить, как все было, язык сам собой словно бы начинает выпутываться. Но зачем? Она же рассказывает все как было.
А было все вот как.
Тот ополченец воспользовался ее как бы обмороком и сразу стал искать с ней случайной встречи, и сделал все так, что эту встречу нашел.
- Через мои внешние половые органы, - не поднимая глаз, сказала она самое страшное, - он пустил в мои внутренние половые органы из своих внешних половых органов живчик, и этот живчик - а они такие масенькие и вертучие, делая в моем организме спиралеобразные движения, достиг моего созревшего яйца, и стала получаться девочка... которая теперь... в той комнате...
- Почему?
- В той комнате?..
- Нет. Почему стала получаться девочка, а не мальчик?
- А ты хотел мальчика? - бессмысленно спросила она, подняв в смятенье глаза и сразу увидев повернутые к ней розовые швы.
И, захлебываясь, разрыдалась.
Он опешил. Вернее, ужасно испугался, увидев забле-стевшие многими слезами чистые глаза рассказывавшей всё как есть Люды. Ведь все было правдой, ведь иначе оно произойти не могло - про это же можно прочесть в специальной книжке. Потому что, хочешь ты или не хочешь, но при любой формации, даже в самом передовом обществе, земля без спросу встает дыбом, и живчик, спиралеобразно вихляясь, неукоснительно пробуравливает оболочку непременно созревающего ко времени яйца.
И Золя, чтобы она перестала глотать горькие свои слезы, сбивчиво заговорил:
Очнулся он оттого, что на нем лежал мужчина, разжимавший ему ножом стиснутые зубы. Золя, пытаясь что-то сказать, зубы разжал сам и заворочал неповоротливым отчего-то и неслышным языком, а нож, прорвавшись в рот, в язык Золю уколол. Мужчина, который как бы обшаривал Золин рот, сказав, "фиксатый, а то как же!", поволок его в сторожку, и Золя опять забылся. Он то забывался, и в забытьи норовил уйти в свою часть, то приходил в себя, и тогда тоже хотел уйти к своим. Но уйти не получалось. В забытьи - потому что это было в забытьи, а когда приходил в себя - потому что опять терял сознание.
Потом, когда мужчина отпустил его за золотой зуб и он стал пробираться к своим, оказалось, что вокруг лес. А в лесу он был впервые в жизни, до этого считая лес чем-то вроде нашего парка.
- А они отличаются? - спросила Люда.
А лес от парка отличался. В парке трава и деревья, а кустов мало. А в лесу - деревья, много кустов и совсем другая трава, и аллей нету, и когда нету тропинок, а их, оказывается, нету вообще, то под травой не виднеются болота, всякие рытвины и ямы, а также те, кто ушмыгивают из-под ног. В лесу хоть днем, хоть ночью столько комаров, что просто не знаешь, как спасаться, когда ты очнулся, и как спастись, когда ты в беспамятстве. И вытерпеть их нету сил.
Так что находиться в беспамятстве было даже лучше. Но в лесу еще по ночам роса, и поднимаешься, когда очнулся, с травы весь измокший, но легче, правда, распухшей щеке. Ведь после того, как мужчина-лесник зуб выломал, щека набухла...
- И у меня, - шепнула Люда. - Сперва одна молочная железа, а потом другая, а потом сразу все туловище!