— А так?!
Он подсовывает мне другие распечатки, перевернутые белой стороной — специально, чтобы я не видел, что на них. Выжидает, пристально наблюдая за мной, затем переворачивает одну за другой. Труп мужчины на полу, вместо лица — месиво, лужа крови тянется под кровать, в животе и груди — пулевые отверстия. На второй распечатке женщина с фотографии, теперь она в желтой шелковой ночнушке, алое пятно на груди.
Не хочу видеть, что дальше, но пересиливаю себя. Юную блондинку просто застрелили, а шатенку… К горлу подкатывает ком, зажмуриваюсь и отворачиваюсь.
— Что они тебе сделали?! — в голосе полицейского трепещет ярость, какую невозможно сыграть.
Меня тоже трясет от злости и от предчувствия огромной беды. Произошло нечто, чего я не могу понять, одно ясно: это что-то может меня погубить.
— Я не знаю этих людей. Не знаю, что случилось двадцать третьего. И не понимаю, что происходит. Не понимаю!
Джим уже скалится, и это не маска притворства — он точно ненавидит меня. Это непрофессионально, тут есть что-то личное. Глубоко вздохнув, он пытается говорить спокойней:
— Хорошо, я тебе напомню, Николас Райт. Ты пробрался в дом к этим людям, причем, как и покойный сторож, они сами открыли тебе. Нашел оружие хозяина, Джона Кроули, и устроил бойню, а потом вынес то, что мог унести, имитировав ограбление.
Возмущение захлестывает меня, я вскакиваю, сгорбившись, звеня натянувшейся цепью наручников, и ору:
— Ты вешаешь на меня чужое убийство! Я впервые вижу этих людей! Склад — первый мой серьезный грабеж, до этого я воровал бумажники в метро!
Джим смотрит, чуть склонив голову набок. Достает из ящика сверток в целлофане, кладет на стол, и под пленкой я угадываю очертания пистолета.
— Хочешь, расскажу, как все было на самом деле? Твой приятель со мной поделился, он был крайне возмущен, когда узнал, откуда у тебя пистолет.
Какой еще приятель? Неужели это… Не успеваю додумать, потому что Джим продолжает:
— Ты хотел встречаться с Алисой Кроули, она то ли поддалась уговорам отца, то ли сама так решила, но отказала тебе и предложила быть просто друзьями. Ты очень страдал и отказался мириться с унизительным отказом, пришел к ним в гости, отыскал пистолет… Ты же вор, правда?
— Это бред! Я на такое не способен, кого угодно спросите!
— Например, твоего отчима, которого ты недавно избил? — Джим придвигает ствол ближе. — Так тебе знаком этот пистолет?
Мотаю головой.
— «Глок». Давай же, справляйся с амнезией, Райт. Откуда на нем твои отпечатки пальцев?
Понимание приходит вместе с волной жара, прокатывающейся по телу. Немеют кончики пальцев. Наверное, я выгляжу, как идиот, и на лице все написано. Но, черт побери, невозможно держать лицо, когда тебя размазывают по стенке! Будто кадры из фильма, память воспроизводит недавние события.
— Ник, ты наверное просто не умеешь обращаться с оружием, — говорит Ганк, и его кривоватая улыбка выглядит издевательски.
Он специально сделал так, чтобы я взялся за пистолет! На ограблении все надели перчатки, и на стволе остались только мои отпечатки пальцев. Я идиот! Полный идиот!
— Ну, как, вспомнил, откуда у тебя ствол?
Повторяю, как заклинание.
— Я не знал этих людей. Не знаю.
— Тогда откуда на пистолете твои отпечатки?
Ганк не просто так ото всех прятался. Это он убил семью Кроули, и теперь очень ловко повесил убийство на меня.
— Был еще один ствол, — говорю я. — «Смит энд Вессон». Оружие принес Ганк, наш главный, я не знаю его настоящего имени. Решил проверить, кто из нас владеет огнестрелом, я выбрал «Глок», выстрелил пару раз по мишени.
Поднимаю голову, смотрю на Джима, но теперь его лицо непроницаемо. Пожевав губами, он говорит:
— Долго думал? Сам-то понимаешь, как глупо звучит твоя версия? «Я не знаю его настоящего имени». Только железное алиби может тебя спасти. Вспоминай, где был двадцать третьего, с кем встречался.
Где был? В Гнезде.
— Я встречался с Ганком и Крошкой, она представилась как Кэтти, и сейчас, судя по твоим словам, в реанимации. Кстати, как она? Кэтти может подтвердить, что мы были вместе в тот вечер.
— В себя не пришла. Врачи говорят, что надежды мало, еще немного, и ее отключат от аппарата искусственной вентиляции легких.
Неужели я похож на маньяка, способного расчленить девушку? Страха больше нет, отчаянье отступило, словно я смотрю фильм про наивного дурачка с собой в главной роли. Такого со мной просто не может случиться. Все это происходит с другим персонажем, я только зритель, вскоре фильм закончится, и я пойду домой.
— Тут ты прав, из дома семьи Кроули действительно были украдены два пистолета, — кивает Джим. — Расскажи о мотивах убийства, и, возможно, тебе дадут не пожизненное, а лет двадцать. Это я вел то дело, я рассматривал свежие трупы. Ты… — он замирает, шевеля губами. Так вот почему этот полицейский так меня ненавидит. — Ты просто монстр, Райт, псих и садист.
Это Ганк псих и садист! — хочу крикнуть я. Но вместо этого, с трудом сглотнув, говорю:
— Я не знал Джона Кроули и его дочерей. Мне незачем было их убивать.
Джим медленно качает головой:
— Если это так, то мне жаль тебя, потому что выкрутиться вряд ли получится, ты по уши в говне.
— Неужели не ваша работа — искать преступников и наказывать их? Меня же подставили. Раз Ганк у вас, то допросите его, сделайте что-нибудь, потому что я не виновен!
— Если бы ты знал, как часто я вижу таких как ты «подставленных и невиновных», то поберег бы силы. О законе Вейера ты прекрасно осведомлен, Райт.
— Да уж, он развязал вам руки, — подавленно бормочу я. Закон этот усилил криминальную ответственность подростков и в последние полгода привел к целой волне посадок, полицейскому беспределу и расцвету коммерческих тюрем, где такие, как я, вкалывают на благо корпораций. Вкалывают и дохнут там пачками, потому что нас используют на вредных производствах, всяких фабриках химии и прочего. Корпорации и продвигали этот закон в сенате, как мне недавно объяснял Марио.
— Мне пора, — заключает Джим. — Твоя мать пришла некоторое время назад, ждет. Подготовься к короткому свиданию.
Меньше всего мне хочется сейчас видеть мать, она не принесет ни утешения, ни помощи. Прав был Марио, напророчил, что я плохо кончу.
Меня приводят в камеру, разделенную на две части пуленепробиваемым стеклом. Чувствую себя в аквариуме. Мама сидит на стуле напротив, ее лицо распухло от слез, она постарела на десяток лет. Сейчас набросится с обвинениями, вон, даже в глаза не смотрит… Но вместо этого она внезапно шепчет:
— Я не верю, что ты сделал это.
Это неожиданно, и мое сердце сжимается. Она — единственный человек, который в меня верит, может, этого достаточно, чтоб не отчаяться? Держусь из последних сил, даже улыбнуться удается.
— Мама, это правда не я. Девушка, которая сейчас в больнице, может подтвердить мое алиби.
Она кусает губу, смотрит исподлобья, теребит браслет на запястье.
— Ник… — видно, что каждое слово дается ей с большим трудом. — Прости меня. Если бы не я… Если бы не та ссора…
Мама роняет голову на сложенные руки, и плечи ее вздрагивают.
— Перестань! Я уже взрослый, справлюсь.
Говорю — и сам не верю своим словам, ощущение, что мир рассыпался на осколки и летит в бездну, и я лечу вместе с ним.
— Я очень перед тобой виновата, — говорит она, глядя на свои руки. — Мало занималась тобой, и ты связался с плохой компанией. Если бы можно было повернуть время вспять…
Она говорит и говорит, перемежая речь рыданиями, и я впервые в жизни чувствую себя сильнее и взрослее ее. Наконец, когда она замолкает и лишь тихо всхлипывает, отвечаю:
— Мама, послушай… Со мной была девушка, ее ранили, и она в больнице в тяжелом состоянии. Ее зовут Кэтти. Она моя единственная надежда. Проследи, чтобы ее не отключили от приборов, о ней некому позаботиться, она сирота. Если Кэтти умрет, некому будет подтвердить мое алиби. Спасибо, что веришь в меня.