— Я не веду это дело, — сказала Люсия. — И не вела.
— В таком случае, оно как-то связано с выстрелами в нашей школе? То, что случилось с Сэмсоном, как-то связано с этой трагедией?
— Нет. Официально не связано.
— Однако неофициально…
— Я любознательна, мистер Тревис, только и всего.
— Понимаю, — кивнул директор. В лице его обозначилась серьезность, недоумение. Люсия представила себя ученицей, объясняющей в его кабинете некий свой неблагоразумный поступок. — И чем именно, если говорить точно, возбуждена ваше любознательность?
— Ну, — произнесла Люсия, — во-первых, мне непонятна ваша реакция. Реакция школы.
— То собрание, инспектор. То злосчастное собрание. Я ведь проинформировал вас о его назначении, не так ли?
— Проинформировали, мистер Тревис. Однако мне хотелось бы знать, что вы предприняли еще. Что предприняла школа?
— А что еще мы могли предпринять? Эллиот Сэмсон учится здесь, однако этим наша причастность к произошедшему с ним и ограничивается. Если бы это случилось на территории школы, тогда, возможно…
— Это случилось на улице. На улице рядом с вашей школой. И к случившемуся причастны ваши ученики.
— А вот этого вы наверняка знать не можете. И никто не может. Сэмсон, как вы сами сказали, молчит. Свидетелей же, к сожалению, нет. Ведь показаний никто не дал.
— Показаний никто не дал, — эхом отозвалась Люсия. — Вы в этом уверены?
— Вам, разумеется, виднее, инспектор, — ответил директор, — но, насколько я знаю, свидетелей попросту не существует. Если, конечно, ваше расследование не позволило выявить кого-то из них.
— Нет, — сказала Люсия. — Пока не позволило.
Люсия была единственным в Лондоне человеком, все еще сидевшим за рабочим столом, без особой на то необходимости. Она на миг задумалась об этом. Потом прикинула, не пойти ли ей в паб, и не пошла — это была скорее умозрительная идея: пойти в паб. Она попыталась вспомнить, когда в последний раз ходила в паб в том смысле, какой подразумевается этой фразой, — не в смысле события, заставляющего тебя нервничать, принаряжаться, предвкушать его. Унижающего тебя.
Следом она подумала, не позвонить ли отцу, но тут же усомнилась в том, что помнит его номер. Оправдание лучше тех, к каким она обычно прибегала. Можно было бы позвонить матери. И нужно бы. Но от одной этой мысли на нее навалилась усталость. Ощущение еще большего, чем до этой минуты, одиночества.
Это нечестно. Пожалуй, она ведет себя нечестно. Ее донимает усталость, нервное напряжение, но не стоит винить в этом человека, с которым она не разговаривала вот уже месяц. Разговор с матерью может помочь, сказала она себе. Должен помочь.
Она сняла трубку, набрала номер.
— Привет, мам.
— Люсия, это ты. А я решила, что звонит твой отец. Самое время для его звонка.
— Да, уже поздно. Извини. Я подумала, что ты, может быть, еще не легла.
— Я и не легла. Но дело не в этом. Дело в том, что его-то как раз и не заботит, легла я или не легла. Он просто звонит мне в полной уверенности, что я отвечу.
— Я перезвоню потом. Утром.
— Нет-нет-нет. Это ты. Ты же не он. Ты можешь звонить мне в любое время, сама знаешь. Господи, а ведь действительно уже поздно. Что случилось? Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего не случилось. Все хорошо. Я просто позвонила, потому что, ну… Потому что мы давно не разговаривали, вот и все.
— Правда? Да, наверное. Просто, знаешь, в последнее время, когда раздается телефонный звонок, я чувствую себя так, точно кто-то выпрыгивает на меня из-за моей софы. Потому что, когда на него нападает хандра, он мне просто проходу не дает. Не дает ни минуты покоя.
— Ты же знаешь, почему это так, мам. Не потакай ему.
— Мне приходится отвечать на его звонки — просто ради того, чтобы он оставил меня в покое. Иначе все кончится тем, что он заночует на софе. Вернее, это я на ней заночую, а он — в моей постели. А потом уж не уйдет. И я никогда от него не избавлюсь.
— Ты не можешь себе это позволить, мам. И не должна потакать ему.
— Знаешь, у него появился какой-то план. Так он мне говорит. Долги… он говорит, что по долгам расплатился. Говорит, что начинает с нуля, но сможет подняться наверх, нужно лишь что-то такое, что позволит ему начать это восхождение.
— Восхождение?
— А я — его стремянка. Вот что он мне говорит. Мы прожили в браке тринадцать лет, а я только этим для него и осталась. Вещью из хозяйственного магазина.
— Нет у него никакого плана, мам. И никогда не было.
— Кстати, о браке, дорогая, как там Дэвид? Он сейчас рядом с тобой? Дай мне поговорить с ним.