— Тяжелый у него сегодня день.
— Простите, мадам?
Люсия показала свое удостоверение, и охранник ее пропустил.
Она встала под деревом. Еще один громила в костюме некоторое время наблюдал за ней, потом наклонил голову, поднес палец к наушнику. Люсия сцепила перед собой ладони.
Тревис произносил речь. Благодарил всех пришедших, благодарил почетных гостей, благодарил семьи тех, кого убил Зайковски, благодарил даже журналистов, теснившихся в отведенном для них загончике, в стороне от чистой публики. Люсия стояла за рядами стульев, ближе к их левому краю. Первого ряда она не видела, но по кивкам директора поняла, что именно там они и сидят: родители Сары, родители Феликса, муж и дети Вероники Стиплс. Родители Донована? В этом она сомневалась.
Тревис приступил к молитве. Люсия, скользившая взглядом по рядам школьников, их матерей и отцов, этого не заметила. И не сразу заметила, как склонились головы тех, кто сидел прямо перед ней. Она тоже уронила подбородок на грудь, однако глаза закрывать не стала. И постаралась отключиться от слов. Ей не хотелось слушать — не столько молитву, сколько голос, ее произносивший.
Когда молитва завершилась, кто-то захлопал. К нему присоединились другие, правда, не многие. Хлопки смущенно замерли, люди поднялись со стульев. Но с места не сдвинулись. Затем директор сошел с помоста, и толпа начала расходиться.
Люсия осталась под деревом. Дети проходили мимо нее быстро, но взрослые не торопились — словно любое подобие спешки означало неуважение к происходящему. Спустя какое-то время площадка опустела. Люсия слышала, как включаются двигатели автомобилей, слышала, как приглушенные поначалу разговоры набирают силу, как в здании за ее спиной перекликаются избавившиеся от необходимости соблюдать декорум дети. И наконец, убедившись, что в поле зрения нет никого, кто мог бы узнать ее, вышла из-под дерева.
Она не сразу сумела понять, что кажется ей странным. Потом сообразила: исчезли тени. Земля выглядела однотонной, небо лишилось синевы. Люсия подняла голову: небо заволакивали настоящие тучи, почти бесцветные, но нисколько не похожие на привычную дымку, которая опускалась на город под вечер. Солнце исчезло, не просто зашло за тучу, не потонуло, как уличный фонарь, в пелене тумана — солнца не было вовсе. И ни один участок неба не выглядел более светлым, чем остальные.
— Может, все-таки гроза соберется. — Это сказал громила, первый. Он стоял рядом с Люсией и глядел в небо. Так и не сняв темных очков.
Люсия взглянула туда, куда смотрел он. Покачала головой.
— Не думаю, — сказала она. — Не так сразу.
Нет-нет. Я понимаю. Такая у вас работа, инспектор. Вы всего лишь выполняете свою работу.
Извините мою жену.
Да, конечно, но все-таки. Это же никогда не помогало. И не помогает. По-моему, жена просто забывает, что она — не единственная, кому приходится тяжело. Забывает, что я тоже любил Сару. Я же ее отец. Что бы ни значилось в ее свидетельстве о рождении, я — отец Сары и всегда им буду.
Шесть лет. Сьюзен — мать Сары — и я, мы прожили вместе шесть лет.
Нет, его Сара не знала. Он бросил их, уехал куда-то за море. Ей тогда было всего месяц или два. Сьюзен говорит о нем, что он не был мужчиной настолько, чтобы оказаться способным менять подгузники. Да она с ним все равно не осталась бы. Нет, вы не о том думаете. Просто это было ошибкой, вот и все. Их отношения, то, что Сьюзен забеременела, — все было ошибкой. И как оказалось, лучшей, какую она когда-либо совершила.
Господи. Вы только посмотрите на меня. Хуже, чем Сьюзен, ей-богу. Да, извините, спасибо. У меня ни одного нет. Пора начинать носить их с собой, верно?
У меня здесь фотография. Вот. Это она. В Литтлхэмптоне. Тут вот пляж, его почти не видно. А мороженое-то, посмотрите. Больше ее самой. Там дождь сыпал, но она потребовала мороженого. Был конец лета. А лило тогда с мая по сентябрь. Вы, наверное, уже не помните. Не то, что в этом году. Совсем не то.
Звучит, наверное, смешно, но знаете, что, по-моему, помогло бы? Дождь. Я думаю, дождь смог бы помочь. Знаете, как в книгах, в кино, если кому-то плохо, непременно идет дождь. А то и гроза, если вот-вот случится что-то ужасное. У этого есть какое-то название, верно? У такого использования погоды. Я думаю, если бы лил дождь, дул ветер, если бы небо проявляло какие-то чувства, думаю, это нам помогло бы. Мне и Сьюзен. Потому что сейчас нам кажется, что миру нет до нас никакого дела. Он не сочувствует нам. Солнце безжалостно. Жестокое, резкое. И жара. Жара не ведает сострадания. Ты сидишь, думаешь о том, что произошло, пытаешься усмотреть в нем какой-то смысл, а на самом-то деле, думаешь только о жаре, о том, как тебе жарко. Вот мне и кажется: если бы шел дождь, это помогло бы. Дождь похож на слезы.