Короче говоря, то, как Сэмюэл выглядел в понедельник, сразу меня насторожило. Он был в пятничном наряде с пятничными морщинами. К которым, судя по всему, добавились еще субботние и воскресные. Опять же, темные круги под глазами, — так карикатуристы изображают только что избитого человека, — кожа в паутине красных прожилок. Глядя на его одежду, я сказал бы, что спал он, если спал вообще, скорчившись в кресле, или на какой-то софе, или на сиденье своей машины.
В общем, заканчивается первая перемена, он собирается покинуть учительскую, и я кладу ему руку на плечо. Он резко оборачивается, почти отскакивает назад. Цепляется ногой за ножку кресла и едва не падает. Ти-Джей фыркает. Отпускает какое-то замечание, шуточку насчет лихо проведенных выходных, и уходит, и мы с Сэмюэлом остаемся наедине.
У вас все в порядке? — спрашиваю. Сэмюэл, говорю я. А он, знаете, на дверь смотрит. Сэмюэл, повторяю я. Все в порядке? Вид у вас какой-то… фразы я не заканчиваю.
Что? — произносит он. А. Да, все хорошо. Извините. И пытается проскользнуть в дверь, но я беру его за руку. Он опять вздрагивает. Опять отпрядывает. Что? — спрашивает он. В чем дело?
Ни в чем, отвечаю я. Но тон его меня уже напугал. Агрессивный тон. Настороженный. Сэмюэлу совсем не свойственный. Я хочу сказать, обычно он разговаривал вежливо. Даже слишком. Учтиво, но с учтивостью официанта из дорогого ресторана, который заведению своему, конечно, не хозяин, однако в выбранном вами столике отказать вам очень даже может.
Ни в чем, повторяю я. Я просто спрашиваю. Все ли у вас в порядке.
Он усмехается. Коротко, как только что Ти-Джей. О да, говорит. Все отлично. Все великолепно. И снова пытается проскочить в дверь.
Однако я его не пропускаю. Не знаю почему, но мне вдруг начинает казаться невероятно важным поговорить с ним, выяснить, что его мучает. Поэтому я протягиваю руку и упираюсь кулаком в косяк.
Сэмюэл смотрит на меня. Просто ест глазами. Опять говорит, извините, но уже с интонацией, означающей: уйди с дороги.
Сэмюэл, прошу вас, говорю я. Если что-то случилось, давайте поговорим об этом.
Он снова усмехается, на этот раз с издевкой. Разумное предложение, говорит. Вы, значит, полагаете, что разговор с вами мне чем-то поможет, не так ли?
Я говорю, виноват?
Он ничего не уточняет. Просто извиняется еще раз и теперь уж я его пропускаю. Поскольку мне кажется, что другого выбора у меня нет.
А о пистолете я вспомнил только потом. Подхожу к моему классу и у меня вдруг что-то вздрагивает внутри, как если бы я сообразил, что оставил дома включенную духовку. Я останавливаюсь, обдумываю все и говорю себе, что тревожиться не о чем. Его что-то расстроило, только и всего. Что-то личное, меня ничуть не касающееся. Никакого права совать в это нос я не имел, вот он и рассердился. А насчет пистолета он мне все объяснил. Показал, что тот даже и не стреляет. Однако, вспомнив об этом, я вспомнил и выражение, замеченное мной на его лице, когда он направил пистолет на Ти-Джея, этот промельк ликования, и мне поневоле стало тревожно.
Я порасспросил кое-кого. Учителей, даже одного-двух учеников, которым доверял, которые не разболтали бы все по школе. Однако никто ничего необычного не заметил. Как я уже говорил, большинство вообще на него никакого внимания, как правило, не обращало. Да нет, ничего странного, говорили мне те, кто успел увидеть его. Ничего сверх обычного. И усмехались, и я улыбался в ответ, и тем все и кончилось.