Супруга посла Ирина, жизнерадостная, толковая и проницательная женщина, в то же время умелая хозяйка. О ней можно сказать, что она служит украшением посольского дома. Хотя Ирина постоянно убеждает мужа оставить "эту убийственную работу”, уйти на покой и заняться в Москве преподаванием истории, я с трудом могу себе представить, чтобы Добрынин возвратился в СССР в качестве профессора. Не говоря уже о том, как сложно будет найти ему замену. Громыко оказался бы перед необходимостью приискать для него какой-нибудь подходящий пост в МИДе, притом так, чтобы не потеснить никакую другую важную персону; более того, присутствие Добрынина в МИДе означало бы, что, быть может, не сегодня-завтра Громыко вынужден будет уступить ему и министерское кресло.
Безотносительно к дипломатическому опыту Добрынина, следует отметить, что он пользуется исключительным доверием партийной верхушки — явление необычное, если принять во внимание, что речь идет о советском чиновнике, деятельность которого проходила вдали от Москвы. Пробыв пять лет кандидатом, в 1971 году он был сделан членом ЦК. Он не только часто присутствует на заседаниях Политбюро, но в отличие от других служащих его ранга, которые появляются здесь только в качестве сопровождающих при том или ином министре, Добрынина приглашают персонально, он выступает здесь от собственного имени; бывает, что заседание созывается специально ради его доклада. Таким образом, для Громыко удобнее и безопаснее держать его в Вашингтоне.
В то же время этих двух деятелей связывают теплые личные отношения. Министр, обращающийся почти ко всем подчиненным по фамилии, Добрынина всегда уважительно называет по имени-отчеству — Анатолий Федорович.
По иронии судьбы, Добрынин, которого уважают в Вашингтоне, непременной принадлежностью коего он уже сделался, где он является старейшиной дипломатического корпуса, — этот самый Добрынин в начальной стадии своей успешной карьеры едва не приобрел здесь репутацию лжеца. В октябре 1962 года, накануне кубинского кризиса, он неоднократно заверял американцев, что Советский Союз не размещал и не собирается размещать на Кубе своих ракет с ядерными боеголовками. Я очень сомневаюсь, чтобы ему было известно действительное положение дел. Хрущев воспользовался своим новым послом, чтобы выиграть время, не сообщая ему правды. В дальнейшем Добрынину пришлось немало потрудиться для восстановления подорванного доверия американцев, и в этом он вполне преуспел, — по крайней мере, если судить по высказываниям Киссинджера.
Основное различие в положении этих двух дипломатов заключалось в том, что Киссинджер располагал большей свободой маневра и правом принимать более ответственные решения. К тому же он пользовался большим влиянием в Белом доме, чем Добрынин — в Кремле.
Победа Никсона на президентских выборах 1968 года и то обстоятельство, что своим помощником по вопросам национальной безопасности он избрал Киссинджера, вначале очень обеспокоили Москву. Оба эти деятеля пользовались репутацией убежденных антикоммунистов. После выхода в свет книги Киссинджера "Атомное оружие и внешняя политика” (1957) Советы заклеймили его как "злейшего врага” и "лакея империализма”. Тем не менее это чувство неприязни сочеталось у советских с завистливым уважением: они признавали его интеллект и вынуждены были считаться с тем, что он занял ключевое положение в американской политической кухне и тесно связан с Нельсоном Рокфеллером. Советы считали Рокфеллера одним из столпов американского капиталистического общества, к которому они относились со смешанным чувством ненависти и восхищения. По мере того как взгляды Киссинджера претерпевали определенную эволюцию, Советы начали пересматривать свое отношение к этому деятелю, и первоначальное неблагоприятное впечатление начало сглаживаться. К тому времени, как Киссинджер вошел в состав никсоновской администрации, для Москвы он уже перестал быть "поджигателем войны”. Теперь его считали ведущим теоретиком "реалистического направления” в политике.
Когда Никсон в своем инавгурационном обращении заговорил о наступлении эпохи переговоров, оказалось, что он взял верную ноту, любезную слуху кремлевской верхушки. Москва как раз собиралась добиваться долгожданного перелома в советско-американских отношениях. Однако Киссинджер был прав, утверждая, что переговоры с Советами не будут легкими.
Все участники переговоров с советской стороны располагают ограниченными полномочиями и не могут позволить себе выражать мнения, расходящиеся с позицией Политбюро. Их американские партнеры, как я понимаю, более гибки и более откровенны, но первейший рефлекс советских сводится к подозрению насчет искренности добрых намерений партнера и к сомнениям в его честности. Отчасти такая жесткая позиция объясняется получаемыми ими инструкциями. Чтобы они в ходе переговоров были неуступчивее, кремлевское руководство обычно не предусматривает в директивах, даваемых своим представителям, возможности отступления, предоставляя им за столом переговоров тянуть время и упираться, пока Москва не выработает тот или иной компромиссный вариант.