На одном из совещаний в кабинете Громыко, предшествовавших визиту Никсона, мы ломали голову над тем, что бы рекомендовать подарить Никсону. Громыко сказал:
— Почти у каждого американца есть хобби. Кто может что-нибудь сказать о хобби Никсона?
Он обвел взглядом присутствующих. Все молча покачивали головой. Громыко сухо заметил:
— Я думаю, его бы по-настоящему порадовала только гарантия, что он навеки останется в Белом доме.
Все мы считали личность Никсона такой непостижимой, что не имели ни малейшего представления, чем действительно его можно порадовать. Кончилось тем, что мидовские спецы решили подарить ему катер на подводных крыльях, — только по той причине, что такой катер был у Брежнева и доставлял тому немало приятных минут.
Впрочем, советские руководители нашли, что поведение Никсона чем-то похоже на их собственное, и сделали вывод, что с ним, пожалуй, действительно можно иметь дело, когда речь идет о "реальной политике”. Его прагматизм, сдержанные манеры, природная склонность к тайной дипломатии и, наконец, уверенность, с какой он пользовался своей президентской властью, импонировали советским лидерам, были им понятны и знакомы по их собственной среде.
У кремлевской публики создалось также впечатление, что Никсон располагает большей властью, чем это было в действительности. Похоже, это сделалось источником серьезных недоразумений, когда дело коснулось политики Соединенных Штатов.
Брежнев, беседуя с Никсоном, мучился комплексом неполноценности, всячески, разумеется, пытаясь скрыть это от американцев. Но в ходе обмена мнениями с Громыко и другими советскими участниками переговоров это чувство порой прорывалось наружу. Он по многу раз читал и перечитывал перечень тем, подготовленный МИДом для обсуждения с Никсоном. Однажды он заметил, что не убежден, понимает ли Никсон, что он, Брежнев, хочет сказать. Громыко был куда более уверен в себе. К концу переговоров он подчеркнуто демонстрировал уважение, которое вызывает у него Никсон. Когда деловая часть встречи была уже позади, Громыко позволил себе непринужденно пошутить: если Никсон когда-нибудь выразит желание вступить в компартию, "пусть попробует подать заявление, мы рассмотрим его в установленном порядке”.
Но Брежнев с Громыко, должно быть, считали, что еще важнее добиться взаимопонимания с Киссинджером. Советским руководителям так нравилось иметь с ним дело, что он получил у Громыко после визита Никсона интимное прозвище "Киса”. Это вовсе не означает, конечно, что он был такой мягкий и покладистый, как домашний кот, или что они считали его "одним из своих”, но таков русский обычай — давать людям ласкательные прозвища в знак симпатии и уважения. По существу же Громыко считал Киссинджера грозным оппонентом, который "читает в вашей душе, точно в открытой книге”. Еще более усиливали обаяние Киссинджера тот факт, что за его спиной — вся мощь Соединенных Штатов, и то обстоятельство, что интеллигентность сочеталась в нем с исключительной дипломатической хваткой. Словом, он представлялся советским руководителям прямо-таки неотразимым.
Московская встреча имела и негативную сторону: она развеяла иллюзию, будто Кремль способен захотеть как-то модифицировать свои замшелые марксистско-ленинские идеологические схемы. Брежнев добился одобрения своей политики благодаря тому, что подчеркивал ее немедленные выгоды и затушевывал глубинные расхождения с Соединенными Штатами. Однако по мере того, как возвышенные надежды 1972 года улетучивались и на передний план все более выступали исконные противоречия, по мере того, как обострялось политическое соперничество обеих сверхдержав, с трудом достигнутое согласие тоже начало расползаться по швам. Но если советское руководство переоценило уровень неоизоля-ционистского поветрия, охватившего Соединенные Штаты в связи с Вьетнамом, то американцев тоже постигло разочарование: их упования на то, что Советы будут довольствоваться ролью "младшей сверхдержавы”, оказались беспочвенными.