Перевыборы Генерального секретаря ООН по сравнению с тем, что происходило в США, были для Москвы делом второстепенным. 2 ноября 1976 года президентом США стал Джимми Картер. Збигнев Бжезинский, которого Москва считала своим непримиримым врагом, занял пост советника президента по вопросам национальной безопасности. Декларация нового президента в защиту прав человека в соединении с телеграммой, посланной еврейскому активисту-отказнику, убедила кремлевских руководителей, что Картер ищет путей для подрыва престижа СССР. Наконец, его речь на инавгурации, в которой он выразил надежду, что "уже в этом году будут предприняты шаги в направлении к осуществлению нашей главной цели — уничтожению всего атомного оружия на земле”, была воспринята как сигнал о намерениях нового американского лидера разрушить взаимопонимание, достигнутое на переговорах по СОЛТ.
Непредсказуемость Картера тревожила советское руководство в неменьшей степени, чем его ощутимый поворот в подходе к проблеме отношений между двумя сверхдержавами. Американцы воспринимают изменения, как явление вполне закономерное. Они, возможно, и были удивлены, но ненадолго, сразу же начав приспосабливаться к новым обстоятельствам. Советское руководство лишено такой мобильности. Ему понадобилось время, чтобы разобраться в происходящем и приспособиться к новой администрации США, и период, понадобившийся для этого, затянулся. В результате, пока Москва сумела наладить рабочие отношения с администрацией Картера, сотрудничество между СССР и США уменьшилось и взаимное непонимание выросло.
Прежде всего изменения, внесенные Картером, коснулись американской политики контроля над вооружениями. Следуя обещаниям, данным Картером в инавгурационной речи в январе, уже в марте 1977 года государственный секретарь США Сайрус Вэнс внес предложение заморозить результаты встречи во Владивостоке — на этом фактически переговоры по СОЛТ зашли в тупик — и приступить к поискам эффективных путей к сокращению ядерных стратегических сил. Эта неожиданная инициатива США ошеломила и обеспокоила кремлевских лидеров. Но когда Картер снова выразил сочувствие и поддержку советским диссидентам, включавшую и переписку с лауреатом Нобелевской премии мира за 1975 год Андреем Дмитриевичем Сахаровым, Москва просто пришла в ярость. Исходившие из Белого Дома и Госдепартамента высказывания звучали еще более вызывающе, чем во время предвыборной кампании. Частично ответом советских лидеров на это явился арест активиста еврейского движения за право на эмиграцию Анатолия Щаранского и обвинение его в связях с ЦРУ и шпионаже в пользу США.
Атмосфера накалилась еще больше, когда Сайрус Вэнс привез в Москву, в марте 1977 года, два возможных плана предложений по контролю над вооружениями, которые Брежнев отверг. Андрей Громыко пошел еще дальше, подвергнув на пресс-конференции публичному разносу американскую инициативу и предав гласности цифры, содержавшиеся в американских предложениях. Это было неслыханное нарушение секретности в отношении военных подробностей на предыдущих переговорах по вооружениям, которой неукоснительно придерживались обе стороны, особенно в переговорах по СОЛТ.
Я наблюдал все эти события со стороны, из ООН. Но когда летом 1977 года я поехал в СССР, мне открылось, какие настроения царят в Москве. Среди советских высокопоставленных лиц, причастных к выработке политики, было всегда немало тех, кто изначально сомневался в возможности прочного детанта между СССР и США. Теперь они стали оказывать ощутимое давление на политику и толкали в сторону поисков новых направлений в отношениях с Соединенными Штатами. Я мог провести в Москве всего несколько дней. Позвонив одному из видных специалистов по Америке Георгию Корниенко, я попросил его встретиться со мной. Он смог принять меня только в семь часов вечера. "Здесь у нас настоящий зоопарк”, — предупредил он меня по телефону. Поднявшись в его кабинет на восьмом этаже высотного здания на Смоленской площади, я понял, что он имел в виду.