С раннего утра до позднего вечера я занимался — в классе или в библиотеке, и так шесть дней в неделю. Мальчишка-бездельник превратился в прилежного студента, и это было мое счастье. Когда мне было 19 лет, мой отец внезапно умер от кровоизлияния в мозг. Известие о его смерти было для меня страшным ударом, на некоторое время я впал в прострацию. Я до сих пор не могу четко припомнить, как родственники привезли меня в Евпаторию на похороны. Многие годы после этого я просыпался от того, что во сне звал его.
Вскоре я обнаружил, что смерть отца имела для меня и практические последствия. Всего через несколько месяцев после поступления в МГИМО я впал едва ли не в нищету. Для нас с матерью теперь единственным источником существования стала маленькая пенсия. Ей деньги были нужны больше, чем мне, и материальные проблемы встали во весь рост. Теперь иметь отличные отметки стало для меня важно и по этим причинам. Только отлчиная учеба давала мне небольшую стипендию.
Вскоре в моей жизни произошли новые перемены. В начале 1951 года, на катке в парке Горького я познакомился с Линой, студенткой Института внешней торговли, хорошенькой, стройной блондинкой, полной изящества и жизнерадостности. Это была любовь с первого взгляда. В июне мы поженились, а через год у нас родился сын — мы назвали его Геннадием.
У Лины (сокращение от Леонтины) в жилах текла белорусская, польская, литовская и латышская кровь. Она родилась в деревушке Дзюбово, пограничной для всех четырех народов. Одни ее родственники считали себя поляками, другие — белоруссами или литовцами, они даже говорили на разных языках. Некоторые в конце 40-х — начале 50-х годов стали жертвами репрессий. Один ее дядя, поляк, был казнен до войны с Германией, причины так и остались неизвестны. Другой дядя, Адам, зажиточный крестьянин, без всякого объяснения был выслан, а его имущество конфисковано. Позже, когда ему, старому и больному, разрешили поехать в Москву навестить мою тещу, он рассказал мне свою историю. Он с ожесточением перечислял свои счета к советской власти, рассказывал о том, как она грабила крестьян, какой террор установила в Литве. В начале 50-х годов в лесах Западной Белоруссии и Украины, а также в Литве советские войска вели партизанскую войну с местным населением. Кое-что в истории Адама показалось мне неправдоподобным. В институте нам внушали, что люди, которые распространяют такие сказки, сотрудничали с нацистами.
Между тем я осваивался в столице. Получить разрешение на постоянное жительство в Москве почти невозможно. Граждане могут приезжать в город ненадолго, но даже для того, чтобы остаться здесь больше чем на сутки, требуется разрешение милиции, и она может его дать или не дать. Приехав в Москву в 1949 году, я получил временную прописку. Только после брака с Линой, которая уже была москвичкой, мне дали постоянную прописку.
Первые годы нашего брака были по-настоящему счастливыми. Нас не волновали даже наши жилищные условия: мы ютились в комнатушке в коммунальной квартире, в которой были еще две семьи, и одна из них состояла из девяти человек. Всего же в квартире, в трех комнатах, жили пятнадцать человек, с общей кухней и ванной, в которой были только уборная и умывальник. Чтобы вымыться как следует, нужно было идти в баню.
Но нам повезло, что у нас была хоть эта убогая комнатушка, принадлежавшая матери Лины и ее отчиму. В то время они жили в Австрии, где отчим, будучи инженером по профессии, работал на заводе, который Советы получили в качестве военных репараций. От него мы узнали, что на Западе можно жить лучше или, по крайней мере, богаче. Западная жизнь казалась мне ослепительной — столько разнообразия, столько возможностей. Лину привлекала главным образом материальная сторона, ее воображение пленяли рассказы матери о Вене. Еще большее впечатление производили тряпки, которые она привозила из Австрии. Я, признаться, тоже не был равнодушен к этим искушениям.
Каждую осень все студенты МГИМО отправлялись на картошку, в колхоз под Москвой. В колхозе всегда не хватало мужчин, и нищета колхозников, большинство которых составляли женщины, была поразительной. Многие жили в лачугах, без водопровода. Даже недалеко от Москвы во многих деревнях не было электричества. Естественно, что никаких стимулов работать на колхоз у этих людей не было, поскольку почти все, что они выращивали, отдавалось государству. Они предпочитали отдавать свою энергию и время собственным клочкам земли, чтобы прокормиться и продать выращенные овощи и фрукты на колхозных рынках, где за них можно было получить хорошие деньги.