— Что же ты на собрании заливал? Обсказал бы все, попросил отсрочку до осени. Свои люди же, не лиходеи.
— Попробуй обскажи… Лазурька без того затыркал, везде корит председательством. А что бы я сделал? Рад бы в рай… Ему что, за ним ничего не тянется, куда хочет, туда поворачивает.
— За тобой что тянется?
— За мной? Это я к слову, это я так. Выручи, по гроб жизни помнить буду!
— Пойми, Еремей…
Не досказал Игнат. Открылась дверь, в избу вошла Настя. На завитках ее волос светились дождевые капли, влажные брови казались темнее, чем были на самом деле. Ерему встретить тут она, конечно, не ожидала, смутилась, спросила о чем-то и ушла. Игнат стиснул зубы от досады. Господи боже мой, надо же случиться такому! Ну, не черт ли принес этого Ерему! Теперь она, может, и не придет, и сызнова затянется безызвестность.
А Ерема ждал, что он ему скажет.
— Нет у меня денег! Откуда им быть, от сырости?!
— Не сердись… К кому же мне пойти, как не к тебе?
— Нашел богача! Иди к Тришке или Пискуну.
— Не хочу к ним… — тихо сказал Ерема.
— Может, мне за тебя сходить?
— И верно! — обрадовался Ерема. Попроси у Пискуна, он тебя уважает. Осенью все верну до последней копеечки, а пожелаешь, сверх того дам.
Опешил Игнат. Да он что, в своем ли уме? Уж не свихнулся ли?
— Какую ерунду мелешь? С какой стати пойду?
— Нельзя мне с ним, нельзя! — чуть не застонал Ерема.
Игнат пошел в куть, взял сухое полено, принялся щепать лучины. А Ерема все не уходил, все сидел и ждал чего-то. Понемногу досада у Игната прошла, раздражение улеглось.
— Скажи толком, почему сам не попросишь?
— Что я тебе скажу? Нельзя, и все тут. Ну… не дадут. Ерема, кажется, что-то скрывал. Черт его знает, запутался,
поди, до последней возможности и уже не знает, как выпутаться. Грех не помочь в такой момент. Тем более что помощь эта ничего не стоит. И грех на него сердиться из-за Насти. Нет его вины в том, что помешал.
— Ладно уж, попрошу у Пискуна.
— Знал, что не откажешь! Ерема сразу взбодрился, повеселел. — Он тебе одолжит. А я с Лазурькой рассчитаюсь и буду чистеньким. Но ты прямо сейчас иди. Не дай бог, если деньги Лазурька завтра потребует.
Пошел Игнат, но сходил напрасно. Пискун уж достал было из-за божницы узелок с деньгами, уже начал было отсчитывать замусоленные бумажки, но вдруг прикрыл деньги ладонями.
— Постой… ты для кого денег просишь?
— Для себя…
— Э-э, Игнаша, брось маленьких обманывать! Пискун погрозил пальцем. — Если бы перед севом просил… Сейчас тебе деньги ни к чему. Так я рассудил? Так. Опять же из окошка видел: шел ты вместе с Еремой. А он в долгах, как в шелках. Самому уж и глаза стыдно показывать, подбил тебя. Сознайся, для него просишь?
— Для него…
— Чуть было ты меня, старика, не облапошил. Пискун, довольный, просиявший, сложил деньги, туго затянул узелок. — Никогда, Игнаша, не хлопочи за других. Пусть они сами за себя хлопочут.
— Какая тебе разница, Харитон Малафеевич. Вы мне даете деньги. А зачем их беру мое дело.
— Не-е, у нас так не играют, — посмеивался Харитон. — Но уж если ты сильно за него просишь дам, пусть идет. Только ради тебя.
О собрании Пискун, видать, еще ничего не знал. А то бы не был таким веселым и обязательно привязался бы с расспросами. Игнат поспешил уйти. Ерема, едва он переступил порог, встретил его вопросом:
— Ну как, принес?
Выслушав Игната, сник, пробормотал:
— Пропал я… Видно, уж так на роду написано.
— Да почему пропал? Дает же, что еще?
— Как не дать, даст, — он глянул на Игната с подозрением. — Ты заодно с ним? Сговорился? А я, дурак, перед тобой травкой расстилался.
— О чем ты? Я не понимаю…
— Ты все понимаешь! Все! — Ерема вышел, громко хлопнув дверью.
Но Игнат и в самом деле ничего не понимал. Только на сердце у него стало нехорошо и тревожно. В чем-то промахнулся, не сделал для человека того, что мог, должно быть, сделать.
На другой день вечером зашел к Лазурьке, спросил, вернул ли Ерема деньги. Оказалось, что вернул все до копеечки. Стало быть, сходил все же к Харитону. Это Игната успокоило.
А с Настей ему поговорить так и не удалось.
11
Не богата красками степь Забайкалья. Зимой все вокруг бело, пусто, только в ветреный день дымятся снежные заструги. Ранней весной, когда земля еще не успела вобрать в себя тепло, и поздним летом, когда солнце высушило ее до каменного звона, она уныло однообразна, серая от края до края. И сопки тоже серые, как вороха пепла. Но на грани весны и лета, перед наступлением иссушающей жары, вся она сизо-голубая, вся плещется, играет переливами, вся обрызгана белыми каплями ромашек. Под пахучим ветром покачиваются тронутые сединой метелки дэрисуна, па курганчиках у своих пор перекликаются тарбаганы, в глухих логах на солнышке балуются огненные лисята. А воздух такой чистый, такой прозрачный, что, не напрягая зрения, можно разглядеть камни на дальней сопке и степного орла на камнях, рвущего убитого суслика. Но не привлекает орел взгляда Корнюхи. Не слышит он и свиста тарбаганов, не чувствует терпкого аромата трав. Сидит на бугре неподвижно дремлющей птицей, лишь изредка бросит взгляд на коров, щиплющих траву в лощине. Отсюда ему хорошо видно поле, лоскутом зеленого сукна разостланное на голубом увале. Его поле. Его надежда. Его защита от нужды.
И это поле у него хотят отобрать. Поначалу-то все было ладно. На заимку никто не заглядывал и не требовал, чтобы он убрался с чужой земли. С коммуной у бурят, видать, дело не пошло. Корнюха уже думал, что зря тогда поднял тревогу, заставил Пискуна добывать бумажку, но на днях вдруг заявился тот, что весной с Лазурькой был, Ринчин Доржиевич. «Сайн байна!» по-своему поздоровался он и, не слезая с коня, покачал головой: «Э-э, паря, зачем так долго тут живешь? Говорил тебе твой Лазурька-председатель: уходи. Зачем не ушел?» Сунул ему Корнюха под нос бумагу, а бурят читать не умеет, повертел ее в руках, со вздохом вернул. «Не толмачишь? — спросил Корнюха. Аренда. Понимаешь? До конца года земля моя, за нее деньги уплачены. Понимаешь?» Бурят не понимал. «Кому плачены? Пошто плачены?» «А это ты у своего председателя спроси, у Дамдина Бороева спроси. Дамдинка у вас председатель?» Кислым стало лицо у Ринчина Доржиевича, реденькие усики под широким носом обвисли. «Фу, хара шутхур (Черный дьявол (бурятск.)) Дамдинка!.. заругался он. Не брехал мне ты, что так в бумаге писано?» «Стану я брехать!»
Поехал бурят, что-то бормоча по-своему, потом вернулся, попросил бумагу. «Ишь ты, хитрый какой! сказал ему Корнюха. Вы уж там сами меж собой разбирайтесь, а я этой бумажкой от всех вас, как заплотом, отгорожусь».
Но на этом дело не кончилось. Неделю спустя нагрянули на заимку милиционер, Лазурька и с ними все тот же Ринчин Доржиевич. Милиционер забрал бумажку, написал акт, велел Корнюхе расписаться. Тот расписываться отказался, сидел в углу зимовья, сцепив на колене руки, злой до невозможности. «Ну вот, достукался? сказал Лазурька. Говорил тебе, так нет, все надо поперек делать…» «Помолчи, пожалуйста, процедил Корнюха. Кого за горло берете? Кому жизнь портите?» «Он еще сердится! удивился Лазурька. Кто тебе велел с Пискуном связываться? Аренда эта липовая. Дамдинка их под стать Харитону, первый живоглот в улусе. Согнали его с председателей. Теперь там Батоха Чимитцыренов председатель. Тот самый, который с нами был». Корнюха обрадовался было: Батоха парень что надо, по тут же снова помрачнел. Что Батоха… Уж Лазурька ли не парень, а свою линию гнет и в сторону шагу ступить не хочет. А мог бы и подсобить…
Милиционер собрал со стола бумаги, сказал Корнюхе: «Вот что, друг… Хватит тебе десяти дней, чтобы убраться отсюда? Вы, Ринчин Доржиевич, через десять дней заимку занимайте. Коли, что все барахлишко во двор». «Больно прыткий! А хлеб, мной посеянный им подарок?» «Почему же… Все опишем, оценим и возместим стоимость по закону», сказал милиционер.