— Зачем приехали? Сказывай…
— Давно сказывал, — вздохнул Ринчин Доржиевич. — Хороший конь держит бег, хороший человек держит слово!
— Я вам слово не давал! Что вы ко мне привязались? Берите за воротник своего Дамдинку!
— Товарищ, товарищ, нельзя такой шум делать! Жамбал нахмурился. На чужой земле расположился и еще кричишь.
— Болё, болё! (болё — хватит(бурятск.)) — быстро сказал Ринчин Доржиевич. — Огонь не гасят маслом, обиду не успокаивают гневом.
— Вы успокаивать меня пришли? Хотите разорить, обобрать, и чтобы я был радостным? Убирайтесь отседова обои! И не показывайтесь мне на глаза!
— Но-но… — в глазах Жамбала вспыхнули желтые огоньки, он вскочил, сделал шаг к Корнюхе. — Тебя кулаки сторожевой собакой сделали!
Какая-то злая сила подбросила Корнюху, швырнула навстречу молодому буряту. Сгреб его за ворот гимнастерки, подтянул к себе, прохрипел:
— Убью!
Ринчин Доржиевич разнял их, потащил Жамбала за руку к лошадям. Жамбал упирался, кричал:
— Тюрьму пойдешь! Сидеть будешь!
Корнюха метнулся в зимовье, сорвал со стены винтовку и прямо из дверей дважды выстрелил поверх голов бурят. Испуганно забились на привязи кони, за спиной взвыла Хавронья. Ринчии Доржиевич легко взлетел в седло, подскакал к крыльцу и, бесстрашно глядя на Корнюху, покачал головой.
— Ай-ай, зачем такой плохой дело! — и ускакал.
Бросив на кровать винтовку, Корнюха сел на порог, стиснул виски. Что наделал, дурья голова, что наделал! Теперь и впрямь тюрьма. Не поглядят на заслуги партизанские, спрячут за железную решетку, а все, что он оберегал, Пискуну достанется. Не для того ли он, старая мокрица, винтовку подсунул?
А Хавронья все ахала, охала, наговаривала:
— Нас подводишь… Непричастных, безвинных к ответу поволокут.
— Не ной, старуха! Кому ты нужна? Иди смотри, чтобы коровы в хлеб не залезли. Я поеду…
Он еще не знал, куда ехать. К Пискуну? Какая от него польза! К Батошке Чимитцыренову? К Лазурьке? Оба одного поля ягода, что им дружба старая, раз в начальство выбрались. Свой ты или чужой, для них все равно, будут мылить загривок: нельзя иначе, могут скинуть с председательства, как скинули буряты своего Дамдинку, а тайшихинские мужики Ерему Кузнецова. Эх, нет поблизости Максюхи, уж он бы что-нибудь присоветовал… К нему поехать?..
Корнюха вытянул из-под лавки седло.
— Надолго ты? — спросила Устя.
— Тебе-то что, не все равно?
— Мне-то все равно, а тебе… Уедешь, они вернутся.
Да, об этом он не подумал. Возвернутся, что с ними сделают бабы. Сгонят их с места…
— Ах ты, черт! — Корнюха положил седло на месте. — Не привязан, а визжи.
— Оставь мне винтовку. Не подпущу, — сказала Устя. Корнюха подумал: смеется, но нет, она не смеялась. Ух, какие глаза у нее! Такая будет стрелять, не побоится. Вот так девка!
— А ты умеешь ли стрелять-то?
— Спытай… — она взяла винтовку, клацнула затвором.
— Не трогай! — сердито сказал Корнюха. Нельзя ей оставлять винтовку: мало одной беды, другая будет.
— Что, боишься? Не бойся, меня батя обучал, а он первым стрелком в деревне был. Поезжай…
— Не поеду до ночи. Уж ночью-то они сюда не заявятся.
— А ты буйный, с одобрением сказала Устя. Батька мой таким был.
— Тут станешь буйным…
Под вечер на заимку приехал Агапка. Он ничего еще не знал. И хоть бы спросил, как тут дела, что нового нет, слез с коня и к Усте. Остренькое лицо, умильное, из кармана свисает конец винтарин (Винтарины — янтарное ожерелье), видно, подарок приготовил. А Устя, как при первой встрече с Корнюхой, со скукой отвернулась от Агапки, лицо ее стало гордое, недоступное. Агапка цепко, по-хозяйски ухватил ее за руку.
— Пойдем, поговорить надо…
— Постой! — Корнюха еле сдерживал гнев. — Шмару свою потом в кусты потащишь.
Жар прихлынул к щекам Усти. Оттолкнув Агапку, она ушла в зимовье и заперла за собой дверь.
— Что тебе? — Агапка побледнел, кулачки свои стиснул. Корнюха со злорадством подумал: «Ишь ты, ощетинился, как кобель, у которого из зубов кость вырвали».
— Вы со своим батей что думаете, нет? Сегодня чуть было не выселили. До стрельбы дело дошло. Не сегодня-завтра вытурят отсюда. Ну, чего помалкиваешь? Это тебе не с Устей обниматься…
Так ничего и не сказав, Агапка сел на коня.
— Ты куда?
— Поеду скажу мужикам, что буряты наших убивают. Подниму своих. Намнут бурятам бока, отвадят на чужое добро зариться.
— И первым попадешь в кутузку.
— Не такой я дурак, чтобы попасть. Уськну и нет меня, мужики сделают сами.
«Ах ты, змееныш лукавый!»- изумился Корнюха, показал Агапке кулак.
— Это видел? Я те подниму мужиков!
— Не твоего ума дело! Знай сверчок свой шесток! — Агапка подобрал поводья, подбоченился, посмотрел в окно. И Корнюха, не оглядываясь, понял, что из зимовья за ними наблюдает Устя, а этот хорек еще нарочно на него покрикивает, силу свою кажет. Взбешенный, рванулся к Агапке, сдернул его с коня, приподнял и толкнул на кучу навоза. Агапка поднялся, отряхнул штаны, прерывистым голосом проговорил:
— Ну погоди… Корнейка… я тебе… этого не забуду!
— Вот и ладно, помни! А вздумаешь мужиков баламутить, я тебя в дерьмо головой!..
Агапка ускакал. Собрался ехать и Корнюха. Зашел в зимовье, Устя смеется.
— Плакать надо: он твой жених!
— Под голову класть такого жениха, чтоб лихорадка не пристала!
— Куда его собираешься класть, мне это не интересно.
Прискакав в деревню, Корнюха направился прямо в сельсовет. Лазурька был там. Вместе со Стишкой Клохтупом они сидели за столом, что-то писали. Без околичностей, как было, рассказал им все Корнюха, только про Агапку словом не обмолвился, знал, забоится мужиков подбивать на драку с бурятами, а так что о нем говорить.
Концом обкусанной ручки Лазурька поскреб макушку.
— Натворил делов! Понял теперь, к чему тебя привела твоя глупость?
— Не глупость у него, не-ет, — поправил Лазурьку Стишка Клохтун. — Под правый уклон покатился. Под кулацкую дудочку плясать стал.
— Обожди ты… отмахнулся от него Лазурька.
— Тут, Лазарь Изотыч, ждать нечего. Тут политикой и державным шовинизмом пахнет.
— Не мешай, Стиха, разговору непонятными словами, — попросил Корнюха. — Кулаков ко мне не присобачивай. Так судить всякий, кто в работниках, пособником кулаков будет.
Лазурька собрал бумаги, глятул в окно.
— Поздно… Но ничего, поедем к Бато. Без него говорить об этом воду в ступе толочь. А когда вышли на улицу, он вдруг с яростью накинулся на Корнюху: — Ты знаешь, кто ты есть? Дерьмо коровье, больше ничего!
— Но-но, Лазарь…
— Хэ! Еще нокает! Хоть чуточку башка твоя варит? Все, кто против нас, спят и видят, когда мы с бурятами передеремся. Тогда не трудно будет на нашу шею удавку надеть. Доходит до тебя? Опять и другое. Буряты коммуну свою с большим трудом сколотили, а ты бревном поперек дороги. За одно это я бы не знаю, что с тобой сделал!
Не стал спорить Корнюха, начни ему перечить, еще хуже гайки затянет, сказал только со смирением:
— Не понимаешь, что вся надежда на это поле, отберете, как жить буду? Нищета мне надоела.
— Это-то я понимаю. Но не так надо, Корнюха, из нужды вылезать.
В улус приехали в потемках. Остановились у деревянной островерхой юрты. Дверь отворилась, уронив на землю квадрат неяркого света. Согнувшись, из юрты шагнул к ним человек, вгляделся.
— Лазурька? Здорово, нухэр! (Нухэр- товарищ (бурятск,)) Эй, Дарима, гости есть, чай варить давай! — крикнул он в юрту. — А это кто?
— Корнюха. Сам виновник… — сказал Лазурька.
— А-а, ты, Корнюха! — Бато подал руку. — Давно тебя не видел, шибко давно. Шагай на светло, глядеть буду, какой стал.
Такая встреча смутила Корнюху. Он почему-то думал, что Батоха станет сердиться, не захочет признать в нем старого товарища.
В тесной юрте посредине горел огонь, дым тянуло в дыру, проделанную в крыше. У огня сидела на корточках и поправляла дрова девушка, лицо которой показалось Корнюхе знакомым.