Белл едва заметно вздрогнула. Она отвела взгляд от гигантской тени, которую дом отбрасывал на лужайку за окном, и вздохнула. А потом почти мечтательно произнесла:
— Как вы знаете, мы приехали сюда с вашим отцом.
— Да, — сказала Элинор, едва сдерживая нетерпение, — знаем. Мы приехали вместе с вами.
Белл резко повернулась к старшей дочери и чуть ли не с обвинением поглядела на нее.
— Мы приехали в Норленд, — воскликнула она, — потому что нас пригласили. Папа и я перебрались к дяде Генри, чтобы ухаживать за ним.
Она остановилась, а потом добавила, уже не так резко:
— За нашим милым дядей Генри.
Белл снова выдержала паузу, после чего повторила еще раз, словно обращаясь сама к себе:
— Милым дядей Генри.
— На деле он оказался не таким уж милым, — твердо произнесла Элинор. — Он ведь не оставил вам ни дома, ни денег, чтобы можно было на что-то жить. Не так ли?
Белл решительно задрала вверх подбородок.
— Он хотел завещать все отцу. Если бы тот не… — она снова замолчала.
— Не умер? — пришла на помощь матери Маргарет.
Старшие сестры развернулись к ней.
— Как ты можешь, Магз…
— Заткнись, заткнись, ты…
— Марианна! — воскликнула мать.
У Марианны на глазах тут же выступили слезы. Элинор обхватила сестру за плечи и крепко прижала к себе. Как, должно быть, ужасно, часто думала она, принимать все так близко к сердцу, как ее сестра, готовая разрыдаться из-за каждой мелочи. Держа Марианну в объятиях, чтобы немного ее успокоить, Элинор сделала глубокий вдох.
— Итак, — заговорила она, стараясь, чтобы голос звучал по возможности ровно, — мы должны смотреть правде в глаза. Отец умер, да и в любом случае Норленд был завещан не ему. Милый дядя Генри не оставил ему ни дома, ни денег — ничего. Предпочел изобразить из себя доброго дядюшку для переростка-подкаблучника. Он все завещал им. Все завещал Джону.
Марианна уже почти не дрожала. Элинор расслабила объятия и сосредоточилась на матери.
— Он оставил Норленд-парк Джону, — еще раз, уже громче, повторила она.
Белл посмотрела на дочь, а потом с неодобрением отозвалась:
— Дорогая, он был вынужден так поступить.
— Вовсе нет.
— Да-да, вынужден! Поместья вроде Норленда переходят к наследникам, у которых есть сыновья. Так делается всегда. Это называется правом первородства. Отцу Норленд принадлежал только при жизни.
Элинор сняла руку с плеч сестры.
— Мама, мы что, королевская династия? — воскликнула она. — Право первородства — какая чушь!
Все внимание Маргарет, как обычно, было сосредоточено на ее iPod: сидя с отсутствующим видом, она распутывала узел на проводке, идущем к наушнику, который загадочным образом постоянно на нем появлялся. Однако тут она вдруг подняла голову, будто ее посетило неожиданное озарение.
— Я так понимаю, — бойко начала она, — что ты все равно ничего бы не унаследовала от папы. Потому что он не был на тебе женат. Правильно?
Марианна негромко вскрикнула:
— Не смей так говорить!
— Но это же правда!
Белл прикрыла глаза.
— Прошу вас…
Элинор посмотрела на младшую сестру.
— Даже если ты что-то знаешь, Магз, или просто догадываешься, вовсе необязательно говорить об этом вслух.
Маргарет пожала плечами — типичное движение, означающее «мне все равно». Она и ее школьные подружки постоянно так вот пожимали плечами.
Марианна опять зарыдала. Никогда в жизни Элинор не встречала других девушек, которые могли плакать, не лишаясь при этом своей красоты. Нос у сестры никогда не краснел и не тек: просто по щекам вдруг начинали бежать громадные прозрачные слезы, которые — по признанию одного ее бывшего ухажера — так и хотелось стереть поцелуем.
— Пожалуйста, не надо, — в отчаянии взмолилась Элинор.
Марианна, всхлипывая, пробормотала:
— Я обожаю этот дом!
Элинор обвела взглядом кухню. Она не только была ей до боли знакома — эта кухня являла собой квинтэссенцию их жизни в Норленде. Просторная, с элегантными георгианскими пропорциями, она обрела, благодаря способности Белл к организации домашнего хозяйства и ее идеальному вкусу в подборе фактур и цветов, идеальную степень небрежности, делавшей ее особенно живописной. Кухня была свидетельницей их семейных трапез, бурных ссор и примирений, многолюдных праздников и вечеринок в тесном кругу. За этим столом были написаны тысячи строк домашних заданий. В этом кресле с пестрой обивкой дядя Генри часами просиживал за стаканчиком виски, а сестры тормошили его, заставляя порой выходить из себя. Этот резной стул принадлежал их отцу — на нем он восседал во главе стола, за рисованием или книгой, всегда готовый прерваться, чтобы выслушать или утешить дочерей в их детских обидах. Отлученные от этого места, с которым было связано столько воспоминаний, изгнанные так внезапно и жестоко, — как смогут они жить дальше?