Я был уже так пьян, что, по-видимому, вызывал у всех неприязнь. Любо Польняк отвез меня к себе, где я снова поднял бучу, выдав одному поэту, что стихи его — неплохие песенки, но для журчала не годятся, поскольку читателю неохота разгадывать всякие диалектные экстравагантности.
Жене Любо я доложил, что хотел повеситься, но отказала петля — не затянулась.
Любо отнесся к моим словам иронически — в нашем возрасте, пожалуй, каждый уже не раз помышлял о самоубийстве, но при этом мало кто осуществил его.
На следующий день я варил гуляш, но мне было не по себе, я прислушивался, не отзовется ли язва. Тщился воскресить в памяти все, что натворил прошедшим днем, — а под конец махнул рукой на свою бездарную жизнь и стал ждать, когда завечереет и я смогу, как все мои сограждане, пойти спать. Я было хотел обратить внимание соседей на отбросы, которые они вывозят в конец сада и тем самым преграждают путь грозовым водам, но потом одумался: пусть разрешают эту проблему с человеком, двор которого ниже этой мусорной кучи. Случись гроза, этот мужичок сам поймет, как ему наши болваны соседи удружили.
Прочитал я свою выпускную работу — думал, там будет порядком глупостей. Но она была не так уж плоха, хотя по слабости, одолевшей меня, не мог как следует вникнуть в стиль, которым писал тогда, и потому все мне показалось каким-то нереальным, словно и не моим вовсе.
Любопытно следить за кинорежиссерами, осмеливающимися браться за разработку литературных (романных) тем. По романам, приобретшим мировую известность, часто создаются фильмы — при этом кинематографист, как правило, забывает о тех импульсах, которые подвигли его к работе над романом, и выбирает из произведения писателя лишь те темы, которые считает созвучными времени, публике, политической ситуации. Иными словами, он полагается на то, что роман уже одним духом своим способен обеспечить качество кинопроизведения, однако сам этот дух не сообщает картине. Так злоупотребляют именами Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, Э. Хемингуэя, Ф. Кафки, В. Гюго и других, пусть менее знаменитых, но не худших авторов.
Для писателей этот факт может быть утешительным или же, напротив, порождать страх. Почему? Да потому, что роман — это форма, в которой стихийность, подлинность, исключительность и единичность, а тем самым и невозможность ее замены никакой другой формой более всего выступает на первый план, как при написании его, так и при восприятии. И хотя наивысшими создателями литературных традиций общепринято — и, как мне кажется, ошибочно — считать поэтов, роман все еще остается предметом дискуссий, во всяком случае на тему о том, не переходит ли он границы жанра. Не говоря уже об изломах содержания и соответствующих им возражениях: в вузе мы учили, что Л. Н. Толстой в романах слишком много философствует (особенно в «Войне и мире»), что французский писатель Роб-Грийе, пожалуй, более известный, но менее интересный, чем Натали Саррот[44], что он, как принято считать, чересчур увлекается внешними описаниями, тогда как Саррот — описаниями внутренних состояний. (Например, ее роман «Мартеро» можно вполне воспринимать как киносценарий.) Если отвлечься от претензий читателей, от их мечты прочитать идеальный роман, можно утверждать, что роман все еще продолжает оставаться формой, пользующейся наибольшим уважением и популярностью. О недостатках сонета или театральной пьесы по большей части даже не дискутируют.
Читатель ждет от романа комплексного («исчерпывающего») ответа на определенные вопросы. Романисты, думается, так же понимают свое предназначение: «комплексно» описать какое-либо явление или иллюзию. Расхождения в оценках могут возникнуть из различного понимания целей конкретного текста.
Подобные устремления свойственны и искусству кино — во всяком случае полнометражному игровому фильму. (Полнометражные ленты больше всего смотрятся и по телевидению — и если телевидение может гордиться числом своих зрителей, то лишь потому, что демонстрирует фильмы.)
Доказательством самой тесной связи между романом и фильмом, а значит, и литературным сценарием служит творчество множества романистов, писавших сценарии.
Б. Брехт писал, что искусство — развлечение. Несомненно, это можно отнести к тем высказываниям, в которых наиболее обобщенно нащупывается связующее звено между деятельностью художника и деятельностью прочих лиц. Брехт, хотя и понимал, что совсем не является компетентным и единственным творцом развлечения, в стремлении смягчить резкость идей своих пьес сочетал язвительные социальные наблюдения с определенным видом развлечения. Возможно, тем самым он обрел зрителя, который искал в театре прежде всего так называемое наставление. Он убедил его, что и наставление может быть развлечением. До какой меры искусство и театр суть развлечение, это еще будет предметом многих теоретических размышлений. Я считаю это брехтовское высказывание трюком, с помощью которого он принижает собственное творчество ради того, чтобы «приподнять» его, что полностью соответствует той немецкой форме скромности, когда продавцы предпочитают хулить собственный товар, чтобы заранее предупредить возможное недовольство покупателя. В своем «Органоне»[45], столь отличном, но и схожем с «Органоном» древнего грека, Брехт стремится изящно и легко подвести зрителя к намеченной цели.
44
Роб-Грийе Аллен (род. в 1922), Саррот Натали (род. в 1900) — французские писатели, представители школы «нового романа».
45
«Маленький органон для театра» — полное название работы Б. Брехта, в которой он изложил свое понимание театрального искусства. «Органон» — название трактатов по логике древнегреческого философа Аристотеля (384—322 гг. до н. э.).