— Такая взаимная любовь, — серьезно отвечал полковник, — несомненно, обещает им прочное и долговечное счастье. На мой взгляд, Эдвард Феррарс — счастливейший из людей.
— Я не могу делать вид, что не понимаю чувства, стоящего за вашими словами, — также серьезно вполголоса ответила Марианна. — И, полковник, должна вам признаться… боюсь, я и так слишком долго это откладывала…
Тут у нее перехватило дыхание; Марианна умолкла, опустив глаза, нервно сминая в руках перчатки, вдруг ощутив себя не в силах произнести три простых слова.
Экипаж (на нем настоял полковник — сама Марианна полагала, что вполне способна дойти до дома пешком) неспешно катился меж живописных лугов и полей Делафорда. Повинуясь указанию полковника, кучер не гнал лошадей, напротив, старался ехать медленно и плавно, чтобы не потревожить беременную госпожу. Для Марианны это сейчас было на руку; секунды текли, а она все не могла решиться.
— Вас что-то беспокоит? — нахмурился полковник.
— Да, я… знаете, я не терплю секретов! — заговорила она наконец торопливо и сбивчиво, с большей страстью, чем намеревалась. — Принято считать, что хранить секреты — совсем не то, что лгать, что можно, и что-то скрывая и умалчивая, оставаться порядочным человеком. Но те, кто так говорит, должно быть, вовсе не думают о том, какую непреодолимую пропасть создают между людьми тайны и умолчания — особенно между теми, кто, как муж и жена, должны быть друг другу ближе всего на свете! Не говорю, что наши тайны нас разделяют, — смутившись, поспешно добавила она, — ведь мы… наш с вами брак не похож на большинство браков…
— Вы хотите сказать, что скрываете что-то от меня, или что я что-то скрываю от вас? — в недоумении спросил полковник.
Снова Марианна собралась с духом, чтобы произнести свое признание — и снова почему-то сказала совсем не то, что хотела:
— Я нашла письма от Элизы! — выпалила она. — В день, когда вы дрались с Уиллоуби. Бродила по дому одна, заглянула в вашу библиотеку и нашла их там, в столе. Только не подумайте, полковник, — поспешно добавила она, — клянусь, я не собиралась рыться в ваших вещах! Мне просто стало любопытно. Там была такая толстая пачка писем, туго перевязанная лентой, и… — И она смущенно умолкла.
— Брат передал их мне после ее смерти, — просто объяснил полковник.
— А-а! Так вы не… не переписывались с ней, пока служили в Индии?
— Нет, — нахмурившись, ответил он. — И не я стал причиной их развода.
— А вы… вы все эти годы ее любили?
Он вздохнул, лицо его омрачилось — и Марианна почти пожалела о том, что задала этот вопрос.
— Любил. И, пожалуй… да, благодарен судьбе за то, что эти письма попали ко мне лишь после ее кончины. Знай я, что и она тоскует обо мне — мог бы совершить какую-нибудь непростительную глупость.
Смущение едва не заставило Марианну умолкнуть; однако она хотела больше узнать о прошлом мужа — и решила, что, если ее расспросы будут ему неприятны, он скажет сам.
— А что бы вы сделали? — тихо спросила она.
— Знай я, что чувства Элизы ко мне не угасли — думаю, вполне мог бы убедить ее оставить мужа и бежать со мной. Мог бы поступить и хуже: не рискуя рвать с родными, завести с ней тайный роман за спиной у брата. Такова была наша любовь: незрелая, упрямая, не желающая и слышать о препятствиях. Я был тогда взбалмошным юнцом: мои представления о чести были поверхностны и нестойки, добродетель или достоинство казались мне скучными, отжившими понятиями из ветхих книг. Элиза… и у нее были свои грехи, которых я, ослепленный любовью, предпочитал не замечать. При нашем последнем разговоре, когда она поручила моим заботам Бет, я ясно увидел, что не только брак без любви, но и собственная беспокойная натура толкнула ее в пучину порока.
Следующий свой вопрос Марианна задала еле слышно, по-прежнему не отрывая взгляд от собственных перчаток:
— Вы ее все еще любите?
— Нет, — мягко ответил он. — Я горько сожалею о ее несчастливой жизни и безвременной смерти. Порой жалею, что молодость моя была омрачена несчастной любовью и ревностью к брату, думаю, что все могло бы сложиться иначе; но в глубине души понимаю — давно уже понял — что, даже будь обстоятельства на нашей стороне, эта любовь не принесла бы нам счастья.
Марианна молчала.
— Но мне известны ваши взгляды на первую любовь, — добавил полковник.
В голосе его появилась размеренность и особая серьезность, почти мрачность; таким тоном обыкновенно говорил он то, что, как предполагал, Марианне вовсе не понравится.
— Вы полагаете, что истинная любовь может быть лишь одна на всю жизнь — и, должно быть, осуждаете меня за то, что я предаю память о своей юношеской влюбленности. Но я не могу раскаиваться в том, что полюбил снова — полюбил сильнее, чем прежде. Не могу и не хочу. Вас я люблю так глубоко, с таким благоговением и сердечным трепетом, как никогда не любил Элизу; и если в ваших глазах это грех — что ж, этот грех я унесу с собой в могилу, не отрекаясь и не ища оправданий.
Марианна все молчала; взглянув на нее в ожидании ответа, полковник увидел, что губы ее дрожат, а по щекам текут беззвучные слезы.
— Не плачьте, миссис Брэндон! Умоляю вас, не расстраивайтесь так! — воскликнул он и инстинктивно потянулся к ней, но тут же удержал себя. — Я прекрасно понимаю, что вы ко мне чувствуете, и никакой досады к вам не питаю. Едва ли вы можете полюбить человека, от которого так далеко отстоите по возрасту и так бесконечно превосходите его по красоте. И тот поцелуй ваш неделю назад, разумеется, был лишь знаком признательности, порывом добросердечия в радостную для вас минуту. Я благодарен за этот драгоценный дар, ничего большего не желаю и не прошу — лишь позвольте мне любоваться вами, позвольте вас радовать и довольствоваться уже тем, что иногда вы согреваете меня своей улыбкой…
Голос его дрогнул; он попытался улыбнуться, но не смог.
От этой речи слезы у Марианны полились еще пуще. Пораженная, тронутая до глубины души, она не могла собраться с духом, чтобы найти ответ.
Тем временем экипаж остановился у крыльца, полковник сошел наземь и протянул Марианне руку, помогая выйти из кареты. Все еще не в силах говорить, она вцепилась в его руку так, как утопающий цепляется за своего спасителя, и не отпускала даже в доме.
Едва слуги освободили их обоих от плащей, перчаток и шляп, Марианна увлекла полковника за собой в уединенный коридор. Здесь она остановилась и отстранила его, пытаясь собраться с мыслями. Полковник с тревогой вглядывался в ее взволнованное, залитое слезами лицо.
— Вам нездоровится? Я вас расстроил? Идемте сюда, — он указал на дверь ближайшей комнаты, — присядьте, а я прикажу принести вам чаю.
— Полковник Брэндон, пожалуйста, подождите! — воскликнула Марианна, противясь его попыткам ее увести. — Я должна с вами поговорить! Там, в экипаже, я хотела вам признаться, но не успела — и, если не сделаю это сейчас, боюсь, никогда больше не найду в себе мужества!
— Мужества? — повторил он, словно эхо.
Марианна сокрушенно кивнула.
— Да, мужества, необходимого, чтобы победить гордость и упрямство и признать свою неправоту, — с обезоруживающей искренностью ответила она. — Я больше не считаю, что любовь дается нам лишь раз в жизни, или что чувства никогда не лгут. О нет — теперь я знаю, что сердечные склонности могут нас обманывать, что порой они обращаются на недостойных или просто неподходящих людей; и нет ничего дурного в том, чтобы признать свою ошибку и начать сначала. Сердце мое так переменилось за эти месяцы! Теперь я начинаю понимать, что в верности, надежности, постоянстве скрываются такие сокровища любви, каких не найдешь в самых бурных выражениях необузданной страсти. Этой переменой сердца я обязана лишь вам, полковник Брэндон, и вашему терпению. Я… — здесь голос ее дрогнул, но, быстро овладев собой, она продолжила: — Я вовсе не считаю вас немощным стариком, непривлекательным или недостойным любви. Верно, у меня был такой глупый предрассудок — но лишь в самом начале нашего знакомства, когда я не успела как следует вас узнать; и, разумеется, до нашей свадьбы! Теперь же я думаю, что вы — лучший из мужей.