Даже в нынешнем состоянии Марианне хватило сил на шутку.
— Я не собираюсь ложиться в кровать до самых родов — даже на такую мягкую и удобную кровать! Полежу, только пока мне не станет лучше.
Полковник Брэндон скупо улыбнулся, молчаливо давая понять, что это обсудить они еще успеют.
Прежде чем обсуждать происшествие, коему стала свидетельницей, Элинор сделала все возможное для облегчения телесных страданий Марианны. Она сама принесла подушки (полковник хотел перенести Марианну в спальню, но она отказалась), затем отправила горничную за чаем и сладостями. Сама Элинор устроилась в кресле возле кровати — там, где прежде сидел полковник, держа Марианну на коленях; а сам он, верный своему обещанию никуда не уходить и не спускать с нее глаз, устроился на стуле в другом конце гостиной. Видя, что Элинор не терпится заговорить, он положил для себя молчать, не вмешиваться в разговор и ничем не напоминать о своем присутствии, дабы не мешать откровенной беседе сестер; однако такого места, откуда он мог бы видеть, но не слышать Марианну, в гостиной не было.
Элинор, несомненно, помнила о присутствии полковника, и оно ее явно смущало. Однако она взяла Марианну за руку и обратилась к ней так, словно они были в комнате совсем одни:
— Милая моя, объясни, что так поразило тебя в появлении Уиллоуби? Я знаю, ты любила его когда-то, но думала… ты сама говорила мне, что это давно в прошлом. Ты ведь… не начала о нем жалеть?
— О нет, Элинор! Вовсе нет! — решительно ответила Марианна. — В каком-то смысле мне его жаль, и даже очень — но совсем не так, как ты думаешь. Ни капли привязанности к нему во мне не осталось. Но он застал меня врасплох. Я не ожидала этой встречи и не была к ней готова. Горькие воспоминания о его предательстве хлынули мне в душу; я не могла от них избавиться. Во всех ужасных подробностях вспомнился мне тот день и час, когда был зачат мой ребенок! А Уиллоуби… он стоял передо мной, красивый, как прежде, и, казалось, сраженный горем — но по-прежнему думал лишь о себе… Сама не знаю, что со мной сделалось! Я вдруг ощутила к нему жалость — и, хоть в этом чувстве не было ничего от любви, оно поразило и испугало меня своей неуместностью. И в то же время я вновь переживала всю боль, что он мне причинил. Но по-настоящему дурно сделалось мне, когда пришла мысль, что теперь он может заявить права на это бедное дитя, зачатое в насилии! Нет, наш ребенок не должен ничего знать о Уиллоуби! Не должен! — почти со слезами заключила она.
Элинор заметно побледнела и, крепко сжав руку Марианны, спросила:
— Милая, о чем ты говоришь? Что значит «дитя, зачатое в насилии»?
Пару секунд Марианна всматривалась в лицо сестры, словно только сейчас сообразив: ведь Элинор ничего не знает о том, что именно случилось в Девоншире. В самом деле, сестре Марианна никогда об этом не рассказывала. Она считала себя виноватой в происшедшем, и потому безропотно принимала упреки и резкие замечания сестры, считая их справедливой платой за потерю невинности. Теперь же она смутилась и почти ощутила вину при мысли, что полковник Брэндон знает о ней больше, чем самый близкий доселе человек — сестра.
— Я легла в постель с Уиллоуби не по своей воле, — ответила она наконец. — Он уговорил меня заехать к нему домой, но к близости склонил не уговорами, а силой. Я слишком хорошо знаю, что не должна была оставаться с ним наедине — но, клянусь, сама не позволяла ему ни прикасаться ко мне, ни целовать, ни… ни возлечь со мной, пока мы не были связаны клятвой или узами брака.
В этот миг полковник сильно пошевелился в кресле. Элинор догадалась, что он готов броситься к Марианне или разразиться проклятиями по адресу негодяя Уиллоуби, но чрезвычайным усилием воли сдерживает себя.
Марианна прикрыла глаза и глубоко вздохнула.
— После я уверила себя, что он имел на это право, что лишь безудержная страсть ко мне помешала ему дождаться свадьбы. Я убедила себя: он так меня любил, что просто не мог удержаться, что не видел иного способа попрощаться со мной перед долгой разлукой. Я ведь в самом деле верила, что мы все равно что помолвлены, что, закончив дела с наследством, он сразу вернется ко мне! Но после того, как это случилось, он повел себя со мной так сухо… так бесчувственно. На обратном пути он был мрачен и все молчал. Я пыталась с ним заговорить; он отвечал мне лишь рассеянной полуулыбкой. Ни слова не сказал о том, что же теперь с нами будет. — Марианна помолчала, нахмурившись; она вспоминала прошлое. — Потом он уехал в Лондон; скоро туда отправились и мы. Теперь я страшилась встречи с ним. Мысль о Уиллоуби, непостижимо для меня самой, отвращала меня и пугала — и в то же время я надеялась, что он вот-вот появится и все исправит. Я ведь все еще верила, что он меня любит — даже после всего.
— Марианна, — проговорила Элинор, тихо гладя ее по голове, словно давая понять, что ни в чем ее не винит, — но ведь теперь ты так не думаешь?
— Нет. Теперь я знаю, как выглядит настоящая любовь — благодаря своему мужу. — Взор ее обратился к неподвижной фигуре в дальнем углу комнаты, и Марианна улыбнулась. — Он научил меня любви. Он, и ты, Элинор. И даже Эдвард, хотя в нем я порой и сомневалась, — слабо улыбнувшись, добавила она. — Теперь я знаю, кто таков Уиллоуби и чего он стоит: ведь не то, что мы думаем или говорим, определяет нас, а то, что делаем. Уиллоуби меня не любил. Желал, быть может, но не любил — и сейчас не любит. Во всяком случае, не так, как должен мужчина любить свою возлюбленную. Что ж, он получил то, что заслужил. Ты сама видела, как он теперь несчастен.
— Как по мне, недостаточно несчастен!
— С этим соглашусь, — впервые подал голос со своего места полковник.
— Я вас понимаю. Но сама, пожалуй, буду довольна, если он проживет долгую-долгую жизнь с миссис Уиллоуби — и полной мерой пожнет все последствия своих грехов. Пусть всякий раз, когда слышит имя своего ребенка вместе с фамилией Брэндон, сердце его сжимается от горечи сожалений о непоправимой ошибке. Быть может, он заслуживает и большего — но большего я не желаю. А теперь я хотела бы отдохнуть, и буду рада, если оба вы посидите со мной, пока я не усну.
Так они и сделали. Полковник остался на своем месте, неподвижный, как статуя; Элинор сидела у постели Марианны, гладила по голове, сжимала ее руку, и так, пока она не заснула крепким сном.
Все время рассказа Марианны о совершенном над нею злодеянии Элинор сидела молча, понимая, что такой рассказ лучше не прерывать. Но теперь ничто не мешало течению ее мыслей — и она не могла найти довольно упреков себе за все те резкие слова, которыми судила сестру. Неудивительно, что Марианна молчала о своем горе! Ей столько пришлось перенести, сердце ее было надорвано и измучено — а рядом с собой она видела не любящую сестру, не добрую подругу, а суровую судью, облеченную в броню праведности. Марианна изнывала в горе и смятении, стыдилась своей беды, готова была во всем винить себя — а Элинор рядом надежно скрывала собственные чувства и говорила лишь о долге и принципах.
Больно было вообразить, что столько месяцев Марианна несла свое горе в одиночестве. Нет, хуже, чем в одиночестве: ведь Элинор, считая ее положение следствием слабости и легкомыслия, была к ней не слишком-то добра. Вела себя с ней, словно с глупой девчонкой, чьи шалости ей теперь приходится расхлебывать!..
Марианна мирно спала; лицо ее было все еще бледно, грудь тихо вздымалась и опускалась. Элинор вспоминала ее сегодняшнее потрясение от встречи с Уиллоуби; вспоминала все эти месяцы, воскрешая в памяти все слова, все вздохи и слезы Марианны и придавая им новое значение. Наконец сердце ее переполнилось болью, и, уронив голову на подлокотник кресла, Элинор беззвучно зарыдала.
Сколь многое изменилось после истории с Уиллоуби — и в жизни сестер, и в их убеждениях! Марианна более не превозносила готовность безоглядно отдаваться любому порыву, а Элинор более не была уверена, что холодный рассудок всегда должен стоять превыше искреннего чувства. Как видно, каждая из сестер сумела что-то почерпнуть у другой, и обе они стали мудрее.