Смелость Марианны вовсе не смутила его, а ощущение ее веса показалось неописуемо приятным — особенно когда она так медленно, так мучительно-сладостно заскользила по его телу вниз, не уставая покрывать поцелуями его лицо и шею.
На миг полковник ощутил укол беспокойства — ему показалось, что в этом все же есть нечто странное и неблагопристойное. Однако жене его, как видно, в самом деле было удобно; более того, румянец у нее на щеках и другие красноречивые признаки, кои замечал он в кратких промежутках между поцелуями, ясно свидетельствовали, что она наслаждается этой прелюдией не меньше его самого. Так что беспокойство его растаяло, и, когда Марианна взяла его за руки и положила себе на бедра, он более не сопротивлялся.
Забыв обо всем, полностью отдавшись наслаждению, он гладил и ласкал ее — нежную, теплую, мягкую. Точь-в-точь такую, как воображал он себе долгими мучительными ночами, когда она безмятежно спала с ним рядом. Порой в жаркие ночи, когда Марианна откидывала одеяло во сне, он до утра любовался ею, изнемогая от желания скользнуть ладонью под подол сорочки, узнать, каковы на ощупь самые сокровенные уголки ее тела. И вот она перед ним — без всяких одеял, не спящая, по собственной воле дарит ему утонченные ласки. Его искусительница. Его счастье. Его блаженство.
Казалось немыслимым, что все это происходит наяву. Но в следующий миг восторг полковника достиг крайнего предела и сделался почти неотличим от страдания: Марианна скользнула еще ниже, и теперь лишь несколько дюймов и тонкий шелк ночной сорочки отделяли возбужденную плоть полковника от ее естества.
Не было между ними ни грубости, ни торопливости, ни спешки. Марианна двигалась вперед и назад, упершись ладонями в грудь мужа, ясно ощущая, как вздрагивает и трепещет под нею его плоть; очевидные признаки его наслаждения усиливали ее удовольствие.
Наконец, когда оба почувствовали, что не могут более, что должны вполне соединиться друг с другом, он положил обе ладони ей на бедра, помогая удержать равновесие. Марианна начала опускаться вниз, и он, крепко прижав ее к себе, завершил начатое ею движение.
Наконец это произошло! Она крепко обхватила его собой, обняла полностью, словно для него и была создана — и начала двигаться на нем, сперва неторопливо, приноравливаясь к новым ощущениям. С невольной тревогой полковник следил за ней из-под полуприкрытых век, опасаясь, что тягостные воспоминания охватят ее и разрушат это сказочное блаженство. Но мгновения шли, и Марианну, как видно, никакие воспоминания не тревожили. Едва ли она сейчас вообще способна была связно мыслить; прикрыв глаза и двигаясь на нем все сильнее, все энергичнее, она вся отдалась наслаждению. Полковник также оставил ненужные тревоги — и смотрел на нее теперь только ради удовольствия. Смущение его растаяло, уступив место неведомому прежде восторгу. Никогда еще он не любил женщину столь необычным способом, никогда и не воображал, что столь смелые наслаждения возможны в браке, и тем более — что не кто иная, как предмет его давней любви, не просто согласится, но настоит на таком единении!
Марианна в этот миг была сама прелесть. Пышные волосы ее выбились из косы, рассыпались по плечам, наполовину закрыли разгоряченное усилиями лицо. Ночная сорочка сползла с плеча, обнажив часть груди; однако полковнику подумалось, что она обнажает слишком мало, и, движимый бездумной страстью, он торопливо распустил завязки у Марианны на груди и потянул ворот сорочки вниз. Теперь в нежном, теплом свете прикроватной свечи открылись ему обе груди.
Марианна вздрогнула — и он немедленно пожалел о своем порыве, решив, что невольная нагота заставляет ее дрожать от холода. Однако, заметив, что он нахмурился, Марианна улыбнулась и шутливо предложила согреть ее при помощи рук.
— Ах! — воскликнула она, когда он торопливо последовал ее совету. — Только осторожнее, прошу тебя, любовь моя! В последнее время они что-то очень чувствительны.
Свою задачу полковник принял с чрезвычайной серьезностью — и сделал все для того, чтобы Марианна не испытывала боли или неудобства, но и больше не мерзла. Вскоре он нашел такой способ обращения с ее грудью, что доставлял им обоим наибольшее наслаждение — и дальше уже ничего не страшился и ни о чем не жалел.
Мысль — нет, знание — что Марианна желает этого, что она желает его, дарила почти невыносимое блаженство. Наконец вся сладость, весь восторг, все счастливое изумление этой ночи разрешилось в порыве наивысшего наслаждения; но и в этот миг, едва владея собой, полковник сжал ладонями бедра Марианны и придерживал ее, опасаясь слишком сильно прижать к себе или каким-то неловким движением навредить ей или ребенку.
Насытив свою страсть, он хотел доставить такое же наслаждение и ей, но она, весело рассмеявшись, отстранила его руку.
— На мой счет не беспокойся. Я свое сегодня уже получила!
— Ты уверена? — спросил он, с сожалением глядя, как она поправляет ночную сорочку, снова прикрывая плечи и иные, еще более привлекательные части тела.
— Я… ты в этот момент не очень внимательно смотрел, — порозовев, пояснила она.
Полковник Брэндон не сводил с нее взгляда и думал, что никогда еще не видел Марианну такой прекрасной, как в этот миг — раскрасневшуюся, со счастливым блеском в глазах, с растрепанными волосами и в измятой сорочке, ясно свидетельствующей о том, чем они только что занимались вдвоем.
Полковник встал и принес из ванной комнаты полотенца, чтобы муж и жена привели себя в порядок, прежде чем лечь в постель. Потом они легли — по всегдашней привычке, на разных сторонах кровати.
Некоторое время полковник лежал неподвижно; блаженное оцепенение охватило его, он уже готов был заснуть, однако к блаженству примешивалась нотка разочарования. Он не понимал, почему они снова спят по отдельности, как чужие люди. Хотелось бы ему заключить Марианну в объятия и прижать к себе, чтобы она уснула у него на плече! Но, если бы она сама хотела того же — разве не придвинулась бы к нему первой? Трудно вообразить, что жена его, несколько минут назад столь смелая в любовных ласках, теперь станет робеть и стесняться простого знака близости! Но с другой стороны, в чем можно быть уверенным, когда речь идет о чувствах Марианны?
Свеча догорела, и на спальню опустилась тьма, а полковник все не мог сомкнуть глаз. Несколько раз почти готов был тронуть жену за плечо и спросить, спит ли она, но не осмеливался.
Вдруг это странное, напряженное молчание было прервано неожиданным звуком — чем-то вроде очень тихого всхлипа. Затаив дыхание, через несколько секунд полковник понял, что происходит. Он услышал, как неровно дышит жена на другой половине кровати, ощутил, как она вздрагивает, стараясь сдержать слезы.
— Марианна! — тихо позвал он во тьме.
Голос мужа, кажется, расстроил ее еще сильнее; теперь она сотрясалась всем телом и отчетливо всхлипывала, уже не в силах подавить рыдания.
— Марианна, любовь моя! — проговорил полковник и протянул руку, чтобы успокаивающим (как он надеялся) жестом коснуться ее плеча. Он постарался дотронуться до той части тела, что была прикрыта сорочкой, на случай, если его прикосновение окажется Марианне неприятно.
Она повернулась в постели — но не для того, чтобы оттолкнуть его руку или отодвинуться, как он страшился; нет, она бросилась к нему в объятия.
— Я думала, ты заснул, как бывало раньше, — дрожащим от слез голосом объяснила она. — Было так тихо, и… и мне вдруг стало так одиноко! После того, что только что произошло между нами, я не хотела спать так далеко от тебя. Мне казалось, теперь, когда мы действительно стали мужем и женой, все должно быть иначе! Но все осталось, как прежде, и…
Он не успел назвать ее глупышкой и заверить, что сам, лишившись ее близости, испытывал то же самое — она продолжала:
— Моя душа так полна сейчас, что, кажется, я не смогу уснуть! Ум мой играет со мной дурную шутку: меня одолевают самые пустые печали и опасения.
— Так расскажи мне о своих опасениях, и я их прогоню, — попросил полковник, нежно гладя ее по волосам.