— Не сомневайтесь, ребята. Вместе со своими похороним, — обещали самоходчики. — И имя напишем, как полонено.
Несколько месяцев спустя, когда уже кончилась война, разведчики, разбирая документы погибших товарищей, хранившиеся вместе с орденами в железном ящике писаря Волнова, обнаружили письма Павлову. Их было много, на тетрадных листках в клетку, исписанных красными чернилами размашистым почерком.
«Пишу тебе на лекции. Ты знаешь, Илюша, после твоего последнего письма я специально пошла на концерт Баха и старалась слушать с тобой, или, не знаю, можно ли так сказать — за тебя. Ты прав. Эта музыка может звучать на фронте, хотя все же я остаюсь при своем убеждении: Бетховен сегодня нужнее…»
Взяли второе письмо — о Шопене. Третье — Рембрандт. И все Павлову от той же студентки. Но от какой? Ни адреса, ни фамилии, ни имени. «Целую…» и закорючка. Конверты Павлов выбросил, а «треуголки», обычной в те времена, ни одной…
Прочитали письма разведчики и долго сидели молча, не в силах вымолвить ни слова. Илюшка Павлов… Его же знали совсем другим — таким, какими были сами: едва окончившими ремесленные училища, не доучившимися в средней школе — в общем, людьми, которые на вопрос о своей профессии гордо отвечали «разведчик», и это было правдой чистой воды, потому что никакой другой профессией еще не успели овладеть. А Павлов — вон он, оказывается, что знал! И просто не верилось, не хотелось верить, что какой-то паршивый осколочек, ну как булавочная головка, ударил в висок и унес жизнь такого парня!.. И потому, что не хотелось верить, не хотелось помнить о тонкой струйке крови на виске, кто-то сказал:
— А может, жив? Мы ж его не похоронили…
И тогда разведчики, как умели они это делать, в миг развернули бурную деятельность. Бросились в штаб, добились того, о чем их сперва и слушать не хотели, — права поехать на розыски друга. В армейские госпитали, в санбаты направились они, на мотоцикле рванули за сотни верст от немецкой деревушки Бадклейнен в Янув. Ни в санбатах, ни в армейских госпиталях — ничего. Не поступал. В Януве — тоже. Не нашли могилы ни на братском кладбище, нигде.
Нет, не могли не выполнить обещания самоходчики! Они ведь тоже были солдатами. Но вот доехали ли они до Янува? Трудно сказать… В те дни, когда до моря оставалась полоска километров в пять, все ревело на ней и переворачивалось с корнями.
Сразу же, как только простились у дороги с Павловым и взяли штурмом какую-то новую высотку (теперь разведывать было нечего, все было ясно: вперед и «ура»), залп шестиствольного миномета накрыл Гордея Лыкова и Георгия Литомина. Литомину высадило руку из плеча — будто ее там и не было. Но, поднявшись, постояв v сосны, он взвалил одной рукой на плечо раненного осколком в живот Лыкова и, пошатываясь, пошел в санбат.
И опять высоты, и опять… Ранены Вокуев и Чистяков, убит Виктор Михайлов. Ранены Китаев и Колышкин, убит Казьмин, Саша Казьмин, «маэстро», «Брызги шампанского»…
Никто уже в те дни не заполнял строевых рапортичек. Писарь Волков, повар Обросов — все были в бою. От веселой обозной команды остался один Франц. В самом маленьком котле походной кухни варил густой суп из макарон с тушенкой, запрягал пугливую лошаденку, которую била мелкая дрожь при близком взрыве, и ехал к передовой. Его уже знали в дивизии и всюду пропускали.
— Товарищи, — оставив где-нибудь в укрытии кухню, бежал он к разведчикам, — обед!
Был он малый точный, как часы. Приезжал ровно в полдень и в девять вечера. И как-то так вышло, что за него-то больше всего и волновались разведчики. «Сами — это ладно, это в порядке вещей. А вот он — это другое дело! Ему-то зачем рисковать?» — думали разведчики. Как-то еще не доходило до их сознания, что бежал Франц из гитлеровской армии не потому, что боялся войны, а потому, что понял, на чьей стороне правда и кто повинен в гибели его родных и близких. Вовсе не робкого десятка оказался он и спокойно следовал за ротой всюду, куда бы ни шла она. А шла она на самых трудных участках. В цепи атакующих полков, батальонов у горстки разведчиков постоянного места не было, и перебрасывали их туда, где было труднее, где надо было встать и если уж лечь — то мертвым.
Ефрейтор Петр Алексеев теперь командовал ротой. На рассвете 4 апреля она вышла на берег Балтики. Было в ней девять человек.
Седьмого апреля 111-я гвардейская орденов Красного Знамени, Суворова II степени и Красной Звезды Печенго-Гдыньская дивизия повернула к Одеру. Свое место во главе походных колонн заняла короткая цепочка разведчиков. Но с каждым днем длиннее становилась она. Возвращались из госпиталей те, кто был легко ранен в самом начале боев. Вслед за новым командиром — Героем Советского Союза старшим лейтенантом Павлом Примаковым — пришел его помощник Сергей Хворов и еще несколько полковых разведчиков — старых и верных друзей по оружию. Потом штаб дал пополнение — небольшое, но в роте набралось человек тридцать, и к Одеру уже подошли двумя цепочками, по обеим сторонам шоссе.