— Заводи — можно.
И тут же упал без чувств на руки товарищей.
Много интересных историй рассказали о нём сапёры, сидя вокруг коптилки в подвале одного из домов «подполковника» под Ржевом. Сам же он во время этих рассказов сосредоточенно строгал, весь поглощённый работой, и, когда ложка была готова, обтёр её осколком стекла, пополировал о полу шинели, полюбовался и протянул мне:
— Возьмите на память. Пригодится… Всё, что они тут рассказывали, было, случалось. Всякий на свой манер воюет. Только чего об этом писать… Мне и самому-то надоело — всё взрывать, да разрушать, да уничтожать. По хорошей работе душа тоскует, руки чешутся. Верите ли, каждую ночь во сне то стену какую на доме кладу, то бетон в формы заливаю, то арматуру вяжу… Поскорей бы уж весь фашизм рвануть к чертям да за настоящее дело взяться!
…И вот он стоит в этом просторном зале, полном солнечного света и тонкого пения работающих турбин, взволнованный, озабоченный, напряжённый. Он прислушивается к ровному гуденью новой машины, как мать к первому крику ребёнка, и в его серых глазах, растроганно глядящих из-под русых кустистых бровей, — большое, настоящее человеческое счастье.
В мгновение, когда запела последняя из трёх вновь поставленных турбин на возрождённой из пепла станции, этот человек, должно быть, брал реванш за четыре года тягостной, разрушительной работы, за те страшные минуты, что он пережил, взрывая днепровскую плотину, за тяжёлые часы, что он пролежал рядом с миной у танка, за подрыв жилых домов, именовавшихся на фронтовом жаргоне шпалами «полковника».
А сколько ещё впереди работы для его пытливого, неугомонного ума, для его жилистых, умелых, не знающих устали рук, так стосковавшихся по настоящему делу!