— О! — сказал Данилевич, подняв палец.
Хотя, подумал Солонников, разве у Валеры есть выбор? То есть выбор существует, конечно, но не большой — либо начинать новое дело, либо лезть в драку, разбирать дерьмо… А ведь для кого-то это не выбор, а вилы. Легче бросить все, плюнуть и забыть.
— И все же лучше было бы совсем ничего не знать, — вздохнул Борбылев. — А то теперь все локти кусают — от якобы утерянных перспектив. Устроены мы так. Обратная сторона желания быть счастливым.
— Это точно, — кивнул Данилевич. — Что-то мы, друзья, загрустили. Борис огляделся и только сейчас заметил, что гостиная погружена в густой красный сумрак. Тянулись к опустевшему серванту, преломляясь в рюмках и бутылках, дрожащие в горячем воздухе золотые лучи.
— В самом деле! — Борис спохватился. Негоже давать гостям свободу впадать в депрессию.
Солонников выбрался из-за стола и включил свет.
— Я вам сейчас музыку заведу. Николай Николаевич, как там наша заначка?
Борис присел перед узким шкафчиком с компакт-дисками.
— Э-э, — протянул Борбылев, озорно глянув на Бориса. — Может быть осмотрим вашу библиотеку?
Данилевич фыркнул:
— Черти, помнят. Ну, не форме я был. Нес ерунду. Готов искупить.
— Чем?? — хором вскричали Борбылев и Солонников.
— А-а! — хитро улыбнулся Данилевич. — Делать заначки — большое искусство.
— Я же вам говорил, — сказал Солонников Борбылеву. И оба кивнули друг другу с самым серьезным видом.
— Подождите, господа! — воскликнул Борбылев. Поднялся, озирая стол — грязные тарелки, горки мандариновой кожуры, мятые салфетки — заявил: — Никуда не годится. Кулинар — это тот же поэт! Я меняю приборы. Нельзя принимать следующее блюдо в таком… гм… свинарнике. Леонид, вы собирались искупить…
— Согласен на подсобные работы! — преданно глядя снизу вверх на Борбылева, выпалил Данилевич. — Только сохраните заначку!
— Ваше рвение вам зачтется, — сурово изрек Борбылев. — Приступим.
Борис как хирург поднял над столом растопыренные пальцы — с чего бы начать.
— Нет-нет! — остановил его Борбылев. — Сегодня угощаю я. А это значит, что вы все будете только есть… пардон, вкушать. И иногда произносить хвалебные речи. Ничто не должно отвлекать от процесса поглощения и восхваления.
— Тогда я с вашего позволения… — Борис кивнул в сторону балкона. Сквозь отражение ярко освещенной комнаты чернел неподвижный валерин силует.
— Пгавильно, товагищ! — с неподражаемым акцентом сказал Борбылев. Он снял пиджак и теперь засучивал рукава белоснежной сорочки. — Агхивегное гешение.
Борис улыбнулся, взял со стола сигареты. Проходя к балконной двери, тронул сенсор проигрывателя.
— Искупающий, — раздался за его спиной строгий голос. И тут же нормальным голосом Борбылев спросил: — Или как сказать — искупляющий?
— Совокупно-искупляющий. Совокупль… — обернулся Борис. И торопливо пояснил: — В смысле если уж искупать, так все сразу.
— Э-э… — осторожно сказал Данилевич. — Да. Видимо, как-то так.
— Короче, Леонид Иванович. Давайте попытаемся унести все за один раз.
Зазвенели тарелки.
Борис дернул в сторону тюль, отворил дверь. От плиток лоджии веяло теплом.
Шумаков, облокотясь на барьер, смотрел вниз.
Солонников покосился на него, щелкнул зажигалкой и затянулся.
Шумаков повернул голову.
Борис смотрел на гаснущий, уже не слепящий, закат и чувствовал, что нагрузился в этот раз основательно. За бурной беседой не заметно было, а сейчас расслабился.
За спиной мягко ухнул ударник, вступил рояль — классика в обработке. Борис кивнул — то, что надо. Мелодичное в меру и уснуть не даст. Он сразу вспомнил про Степана. Что же я его не позвал?! Вот дела… Старею. Он фыркнул. Нет, правда — как же так? Неудобно… Ну и денек. А где же сейчас Степан? Неужели работает? Да нет, на пляже пиво пьет. Знаю я его. Погода-то какая! Да и повод есть…
Хорошо! Борису вдруг показалось, что весь дом его полон гостей, старых добрых друзей. Будто бы все уютные уголки в квартире заняты, а не только гостиная, и стоит ему появиться в любом из них — его сразу втянут в круг, попросят поучаствовать в споре, выразить свое отношение, припомнить что-то из былого, выпить на брудершафт с пришедшими в первый раз… Это ощущение было настолько отчетливым, что Борис без труда поверил, что лишь на минутку вышел покурить. Улыбаясь, он стряхнул пепел в семнадцатиэтажную пропасть и заметил, что Шумаков смотрит на него. Борис потер пальцами лоб:
— Валера…
Шумаков сразу же отвернулся и проворчал:
— Утешать пришел?
— Ну что ты, как можно… Путного я сейчас ничего не скажу, конечно. Но тема интересная. Не ожидал…
Шумаков покосился в его сторону.
— Да нет, — усмехнулся Борис, — я не гороскопы имею в виду. Глупость. Есть одна странная фраза, по-моему фильм так называется — «невыносимая легкость бытия». В этих словах необычайно спрессовано все — свобода выбора, ответственность перед самим собой за этот выбор и главное — абсолютное безразличие мира, давшего нам свободу. Но так же и его равнодушная беззлобность к нам. Только глупец способен каждый день ждать чуда и исполнения самых сокровенных желаний, впрочем как и ежедневных злонамеренных козней. Однако мы вынуждены признать существование некоего непредсказуемого фактора, условно назовем, судьбы. Не всегда происходящее с нами, не взирая на наши усилия, соответствует… Но что же тогда такое судьба как предмет фатализма? Не следствие ли это нашей натуры, которая всегда ведет себя одинаково, незаметно для нас самих? Или… хм… просто программе мало данных, чтобы исходя из условий чего-то достичь, чего-то избежать?
— Ну ты загнул, — Шумакова перекосило, как от кислого яблока.
— Спросим иначе, — не отступал Солонников, — объективна ли судьба? Общий воздух ли это, которым дышат все, или это крошечная призма в глазу каждого, искажающая образ мира? Кто-нибудь мне внятно объяснит, чем занимаются гороскопы? Может быть они просто толкуют нашу натуру, и звезды здесь совершенно не причем? Но тогда кого винить? Ты правильно сказал, что жизнь все равно мудрее и проще измениться сто раз. Мы оба понимаем, что речь не идет о конформизме, а только о естественном следовании изменчивому миру… м-м… Мысль ушла.
— Я понял, понял, — проворчал Шумаков. — Все в наших руках… — У него проступили желваки. Он ударил ребром ладони по барьеру. — О том и речь, Солоныч, что ни черта у меня не вышло! А уж я старался, поверь. Только не говори мне о везении и надежде, терпеть не могу.
Борис задумался. Забавно, я тоже не помню в своем лексиконе фраз типа «мне повезло», «я надеюсь»…
Шумаков вздохнул, тяжело оторвался от барьера, хлопнул Бориса по плечу и тут же на это плечо и оперся.
— Не бери в голову, Солоныч. Справлюсь, как-нибудь. Это — мои проблемы. У тебя, наверное, своих хватает.
Борис пожал свободным плечом.
— Не бывает человека без проблем, — горячо дохнул в ухо Шумаков. — Не ве-рю! Даже тебе. У любого из нас…— он обвел указательным пальцем широкий полукруг, махнул рукой. — У каждого… Ладно, пошли. Николаич, разошелся. Опять чего-то состряпал.
Выпутавшись из вздувающегося тюля, они вернулись в комнату.
Стол преобразился.
На овальном блюде красовалась запеченая утка; сверкали чистые приборы.
— О, дичь! — Борис заапладировал.
— Прошу! — сказал Борбылев. Белое полотенце свисало у него с согнутого локтя. Он бросал последние взгляды на свое творение, быстрыми движениями поправляя в сервировке незаметные отклонения от идеала.
— Ну, Николай Николаевич, — развел руками Борис, — нет слов. Вы кулинарный бог.
Сидя на краешке стула, Шумаков жевал веточку укропа и подозрительно приглядывался к утке:
— А почему она мне напоминает скульптуру «рабочий и колхозница»?
Борбылев ревниво оглядел кулинарное творение рук своих и задрал удивленно бровь:
— Где?
— Николай Николаевич смог передать порыв.
Данилевич разливал водку из красивой запотевшей бутылки.
— Вы сунули водку в морозилку? — догадался Солонников. — Гениально!