Никогда бы не подумал.
Данилевич скромно улыбнулся.
Все расселись.
Слово взял Шумаков.
— Спешу заверить благородное собрание в моем совершеннейшем… э-э…, — он держал на весу переполненную рюмку и прикрывал ее ладонью, как свечу. — Я тут немного того — расслабился, вы уж извините… Короче, в жизни случается всякое, но негоже тащить в дом к хорошим людям свои маленькие проблемы. Нет, — он жестом усадил на место Солонникова, — погоди. Да, я шел сюда как загнанный зверь. Нет, как побитый пес… Как мамонт, провалившийся в гнусную ловушку, вырытую слабыми двуногими. Или не двуногими… Впрочем, уже не важно. Да, я был зол на весь свет. Сам не знаю, зачем согласился пойти. Напиться можно и в одиночестве. Но я пошел к дорогому Солонычу, видимо в тайне зная и надеясь — мне здесь станет лучше. Я не расчитывал, — он строго нахмурился, — что мне здесь помогут! Нет! Я не любитель халявы и жалости. Но! Кого-то вдохновляет и пробуждает к жизни прекрасная музыка, кого-то — звезды над нами и этот… внутри нас, кого-то — ящик пива, деньги, женщины или, там, свежевыпавший снег… да, как моего соседа. Меня же вдохновляют и пробуждают такие вот люди, — он качнул рюмкой в сторону Бориса. — Они не жадные, они никому ничего не хотят доказать, они ни с кем не воюют, они очень живые — просто живут, делают свое дело, и оно у них получается. А нам нравится смотреть на них и знать, что есть рядом мир, где можно встать утром и не думать ни о чем кроме своего пути. Где нет унылых сомнений в себе и, не менее унылых по сути, параноидальных порывов заявить о себе миру. Спасибо, что смог выговориться. Спасибо, что выслушали. Мне действительно стало легче. И я, кстати, знаю что мне теперь делать.
Шумаков замолчал и осмотрелся как в первый раз. Никто его не торопил.
— Да, что-то есть в этих стенах. Предлагаю тост за хозяина дома. Солоныч, дорогой, оставайся таким какой ты есть. За твою Наташку. За этот дом. Мне трудно выразить, я не поэт и даже не лектор. Но вот мы, такие разные не первый раз собираемся у тебя за столом. Почему? Я знаю! Мы устали от лжи суперменства и затхлости лености, царящих во внешнем мире… Нет, надо все же в театр попробовать — слог, никак, пошел. Брал ведь грамоты в школе… Хватит с нас героев, приступом берущих вражеские укрепления — в работе, общении, в жизни. Повидал я таких достаточно. Все это честно только на войне, а красиво только в книгах. В нормальной жизни копни любой такой «подвиг» — обнаружится, что стоит он обязательно на чьих-нибудь костях. А хуже того — на растоптанных душах. Прав лишь идущий своим путем — он никого ни о чем не просит, никого не топчет — все уже в его руках. Ну, ладно, — он оглядел замершие в воздухе рюмки, — пусть этот дом стоит прочно, и пусть в нем никому не будет тесно.
— Как точно ты сказал в самом начале, Валера, — воскликнул Борбылев. — Именно так я и говорил сегодня утром. За вас, Борис!
— Ура! — коротко сказал Данилевич.
Чокаясь со всеми сразу, Борис почувствовал, что совершенно разомлел.
Выпили. Шумаков преувеличенно осторожно поставил рюмку на стол. Еще раз поклонился и чинно сел. Взял самый маленький огурчик и интеллигентно захрустел им.
— Спасибо, друзья, спасибо… — Борис растроганно улыбался. Где-то гремели невидимые фанфары, пели божественные нимфы. На миг Борис увидел свою Дорогу — ему показалось, что кто-то в бредущей толпе обернулся и помахал ему приветливо.
Шумаков с ножом и вилкой наперевес хищно воздвигся над уткой, похожей на летящую куда-то по серебранной глади ладью, и сказал:
— Ну-с… А вот теперь, Николай Николаевич, я с большим удовольствием закушу!
— И это правильно! — сказал Борбылев. — Рекомендую бочок. Хорошо прожарился.
— Так что там насчет астероида? — хитро поинтересовался Данилевич.
Солонников с Борбылевым переглянулись и рассмеялись. А Шумаков сказал с полным ртом:
— А шел бы он!..
Борис стоял на балконе и смотрел на тлеющий закат. От пылающего великолепия осталась рваная красная полоса, задавленная темным небом. Где-то, видимо, запалили прошлогоднюю траву — дым стлался в тихом воздухе, медленно заволакивая горизонт.
Квадрат газона далеко внизу под балконом был загадочно освещен скрытыми лампами. Чертя в темноте рубиновыми огнями, во двор бесшумно свернула машина. Слабый отсвет фонаря призрачно колыхнулся на длинном полированном борту. Где-то под темными кронами бульвара неторопливо цокали каблучки.
Борис поднял глаза к небу, вдохнул полной грудью. В глубокой синеве проступили первые звезды. Он задержал выдох, глядя на дрожащие крошечные огоньки. Это вы влияете на нас? Значит, вы знаете как мы устроены?
Он подтащил плетеное кресло, уселся, задрав ноги на край бетонного барьера. Закурил, продолжая смотреть на звезды. Покачал головой. Нет, вы слишком далеко. Более того, я точно знаю, что многих из вас уже нет. А есть только свет, умирающим эхом дошедший до Земли. Забавно, что астрологи, возможно, до сих пор оперируют именами звезд, давным-давно ставших холодной плазмой… Оставайтесь вдохновением поэтов, а нам оставьте нравственный закон внутри нас. Это нам как-то ближе. Каждому. В отличие от чувства рифмы. Аминь.
Раздался звонок в дверь — далекий из-за слабого, но навязчивого шума улицы. Ну наконец-то! Борис отправил окурок в прямоугольник вечерней синевы и оставался неподвижным еще несколько блаженных секунд. Снял пятки с барьера, не глядя попав в пляжные шлепанцы, и пошел открывать. Я тебе, стервец ты этакий, такую штрафную налью!..
Улыбаясь до ушей, он распахнул дверь, качнулся по инерции вперед… и отступил на шаг, превратив движение в вежливый полупоклон.
Это был не Степан.
Аккуратно и тщательно шаркая белыми штиблетами, на коврике перед ним топтался и ответно кланялся одетый по-летнему — причем явно не в простых магазинах — незнакомый крепкий сухопарый старик. Больше всего он был похож на неунывающего иностранного туриста с великолепным пенсионным обеспечением. Из тех, что стаями блуждают по старым станциям московского метро, с неприличным азартом глазея на лепнину и мозаику советского периода, слепят фотосвспышками спешащих прохожих, которые лишь скосят глаз на нездешнее чудо, удивятся праздному заморскому интересу — и побегут дальше по своим делам. Впрочем, старик больше походил на начальника тургруппы. Слишком был невозмутим. Не интересовали его трактористы с шестеренками в руках и доярки на фоне зорек.
— Добрый вечер. Извините за позднее вторжение, — сказал вдруг старик к огромному удивлению Бориса на чистом русском языке.
Повиснув на дверной ручке, Солонников довольно тупо глядел на нежданного гостя. Незнакомец учтиво смотрел в ответ, готовый ответить на любые вопросы. Солонников захлопнул рот, совершил полагающийся ритуал, пригласил войти.
Старик помедлил, очень осторожно переступил порог и стал в прихожей, озираясь. Ну точно как иностранный турист на станции Маяковская!
Они представились друг другу. Старик коротко и веско назвался Леонардом. Имя очень подходило. На осторожный вопрос Бориса о его, Леонарда, отчестве, старик сказал, что привык отзываться на одно имя и был бы очень признателен Борису за это маленькое нарушение этикета. Борису эта простота восхитила. Он предложил обращаться к себе так же — по имени. Старик кивнул, приняв это как должное.
Борис заметил, что даже захлопнув дверь, продолжает держаться за дверную ручку. Он отлепился от никелированной скобы, и был вынужден схватится за стену. Леонард вежливо отвел взгляд, сделав вид, что его заинтересовала оскаленная африканская маска.
Солонникову стало неловко.
А может оно и лучше, что Степан не пришел. Степан человек азартный, увлекающийся. Никакая штрафная его не испугает — только раззадорит. Опять же рояль в соседней комнате стоит… Общение с роялем у Степана очень хорошо идет под крепкие напитки. А я все же завтра хочу поработать. Надо поработать… Вот сегодня что ты успел сделать?
Кое-что успел! Но в общем, конечно… Пляж еще этот.
Считай, это был отпуск в миниатюре.
Да уж, отпуск…
Неожиданно, старина, правда?
Я не железный, в конце концов. Жара еще эта сегодня…
Спортом надо было заниматься, а не культурные вечера устраивать.