Житие не сообщает, как восприняли визит ливонца князь Александр Ярославич и правительство вечевой республики. Однако известно, что их не застигли врасплох шведские корабли, появившиеся в Финском заливе в 1240 году. «Придоша свей в силе велице, и Мурмане (норвежцы), и Сумь, и Емь (основные финские племена) в кораблях множество много зело; свей с князем и с пискупы (епископы) своими; и сташа в Неве устье Ижеры, хотячи восприяти Ладогу, просто же реку и Новъгород и всю область Новгородьскую», — записал составитель «харатейного» (пергаментного) списка Новгородской первой летописи. И пояснил: «Приде бо весть в Новъгород, яко свей идуть к Ладоге».
А прислал весть (или передал лично) Александру Ярославину некто Пелгусий (или Пелгуй) — «муж старейшина в земли Ижерьской», как представляет его Житие. Этот Пелгусий (по-фински Пелконен) крестился, хотя его племя продолжало ещё оставаться языческим, получил имя Филипп и вместе с ним доверенность новгородских властей: «...Поручена же бе ему стража морьская». Если я не ошибаюсь, это первое упоминание в исторических документах о русской морской пограничной службе и её начальнике (не считая былины о Соколе-корабле и его командире Илье Муромце).
Никаких подробностей об организации этой службы не сохранилось. Мы знаем лишь, что «личный состав» морской стражи состоял из ижорян. Следовательно, новгородское правительство вполне полагалось на племенные воинские традиции. Неизвестно даже, была ли стража собственно морской (и речной) или только береговой. Древнерусские художники изображали Пелгусия всегда наблюдающим за водными просторами с суши. Нужно думать, что в обязанности ижорских пограничников входило не только отследить врага в море, то есть ещё на дальних подступах к русской границе, выяснить его намерения и сообщить об этом в столицу республики, но и не выпускать его затем из поля зрения вплоть до прибытия новгородского войска или получения из Новгорода каких-либо распоряжений, а значит — скрытно передвигаться берегом, следя за неприятельской ратью.
Мне кажется, дело было так. Обнаружив шведские корабли и пересчитав их («уведав силу»), а также определив, что они направляются в Неву, следовательно, в сторону Ладоги, Пелгусий отправил гонцов и в Новгород, и в северную крепость. Он сообщил и о «станах», обнаруженных им, — значит, шведский флот первоначально сделал остановку у будущего Васильевского острова. О стане же шведов в устье Ижоры Пелгусий мог донести лишь после того, как вынужден был покинуть свой наблюдательный пункт на пограничье реки и залива и отступить вместе со своими воинами под кров ижорских лесов. А в это время Александр Ярославич, вероятно, уже выступил из Новгорода и от Пелгусия узнал более точные сведения о численности вражеских войск, их вооружении и национальном составе.
Последний пункт в донесении ижорянина в не столь давние времена вызвал довольно острую международную научную дискуссию. Норвежские и финские историки националистического направления ухватились за известие Новгородской первой летописи об участии в походе своих соотечественников для доказательства, во-первых, того, что и в XIII веке викинги продолжали играть важную роль в делах Северной Европы, а во-вторых, того, что финские племена были исконно враждебны к Руси. Но в советской историографии была предпринята попытка поставить под сомнение присутствие в шведском войске и «мурман», и «еми», учитывая не очень дружественные, мягко говоря, в ту пору отношения между теми и другими. Эту попытку неожиданно поддержал непримиримый враг «верноподданных историков» М. М. Сокольский в политическом памфлете «Заговор Средневековья», имеющем целью «развенчать» Александра Невского. Он стремился уверить читателей в том, что битва на берегу Ижоры или Невы представляла собой заурядную драку небольших отрядов (русских — человек 400, шведов «от силы» тысячи полторы), длившуюся всего 15—20 минут, в крайнем случае полчаса (??) и не имевшую почти никакого исторического значения. При этом предполагалось, что все сведения о неприятеле русские получили уже в ходе сражения, когда было недосуг наводить точные справки.