Первые документированные сведения о сей примечательной особе относятся к 1772 году, когда она поселилась в Варшавском отеле, которые содержал мсье Пелетье, на улице Сены в Париже. Однако Львовский профессор Лунинский, автор обстоятельной, хотя несколько перенасыщенной эффектными пассажами монографии о «княжне Таракановой» (вышедшей на русском языке в скверном переводе В. Петручика), предполагает, что она впервые заявила о себе, почувствовав смутное волнение монаршей крови, двумя годами раньше. «В 1770 году, — пишет он, — выпустили из брюссельской цитадели и отправили за границу австрийских владений в Бельгии восемнадцатилетнюю самозванку, которая выдавала за настоящего отца своего императора Франциска I и долгое время жила в Бордо с ослепительным блеском... Во время отбывания заключения она совсем завладела австрийским наместником, стариком графом Кобенцлем, и благодаря его заступничеству получила свободу. Разве это не княжна Волдомира? Те же ведь обстоятельства поступка, те же приёмы... Во всяком случае, после появления госпожи Азова (ещё одно временно употреблявшееся имя. — Авт.) в Германии, после её хозяйничанья в Оберштейне исчезают следы авантюристки, выпущенной из брюссельской крепости...»
Возможно, возможно. А если послушать Кастера, поклявшегося говорить только правду, то ещё в малолетство российской княжны литовский князь Кароль Радзивилл, так сказать, положил на неё глаз. Посвящённый в её тайну и раздражённый тем, что Екатерина попирала ногами права поляков, он подумал, что дочь Елизаветы предоставила бы ему блестящее средство отомстить. Вполне допустимо, что его честолюбие внушало ему и ещё более тщеславные надежды: может быть, он обольщался возможностью однажды разделить трон, на который он хотел побудить подняться юную Тараканову. Как бы то ни было, он привлёк людей, чьей обязанностью было воспитание этой принцессы, похитил её и привёз в Рим. Это было, по словам Кастера, в 1767 году, когда княжне едва исполнилось двенадцать лет.
Кстати, о возрасте. Если по данным Кастера «Елизавета» родилась в 1755 году, то сама она на следствии в 1775 году говорила, что ей двадцать три года. Следовательно, время её рождения — 1752 год. А те, кто общался с ней в 1773—1774 годах, давали ей от двадцати до тридцати. Так что и здесь ничего определённого. Видимо, внешность «Елизаветы» давала повод для разных умозаключений. И причиной этого была чахотка или начальная стадия грудной болезни.
Появившись в 1772 г. из мрака неизвестности прямо в Париже, центре европейской культуры, галантности, блеска, лоска, мод и т. п., госпожа Франк-Шелль-де Тремуйль «и прочая, и прочая, и прочая» быстро, можно сказать почти мгновенно, расположила к себе, очаровала, покорила, заставила потерять голову едва ли не всё окружавшее её мужское общество. Кавалеры, удостоенные чести быть у неё принятыми, разделялись на три группы. Одни уже отлюбили или были отвергнуты и молча вздыхали, другие были влюблены сейчас и надеялись, иногда не беспочвенно, третьи вот-вот должны были влюбиться. В этой компании были и римский доктор Салицетти, и влиятельный «старый чудак» де Марин, и финансовый посредник «княжны» Шенк, и придворный маршал князя Лимбург-Штирумского граф Рошфор-Валькурт, и великий гетман литовский Михаил Огинский. Да, впрочем, нет смысла перечислять. Как говорил будущий самый верный поклонник (а, скажем наудачу!) Али Эметте, пинский чиновник («консилярий») Михаил Доманский (Доманьский), «все без исключения обоготворяли даму его сердца».
И было за что. Прежде всего, «дама» была красива. Фельдмаршал князь Голицын так описывал её в донесении Екатерине 31 мая 1775 года: «Впрочем, росту она среднего, сухощава, статна, волосы имеет чёрные, глаза карие и несколько коса, нос продолговатый с горбом, почему и походит она лицом на италиянку». Алехан, видевший «Елизавету Вторую» годом раньше, сообщал тому же адресату 14 февраля: «Оная ж женщина росту небольшого (как видно, с чьей колокольни судить; а особенно если с колокольни, — Лет.), тела очень Сухова (опять у Алехана — крайняя степень; сказывается русский народный вкус, — Авт.), лицом ни бела, ни черна, а глаза имеет большие и открытые, цветом тёмно-карие и косы, брови тёмно-русые, а на лице есть и веснушки». Конечно, под такими «инквизиторскими» взглядами красота вянет и оборачивается чуть ли не уродством. Чтобы оживить её, нужно пересесть с прокурорского кресла на канапе в гостиной или скамейку в дворцовом парке. Как это сделал, например, ксёндз Глембоцкий, писавший: «Она очень хорошо сотворена Богом, и если бы не косые глаза, она могла бы соперничать с настоящими красавицами». Другим, однако, раскосые глаза не мешали. И тот же доктор Салицетти восхвалял природную красоту графини Пиннеберг «словами, полными восторга и восхищения». В чём с ним был совершенно солидарен и польский министр-резидент в Ватикане ксёндз д’Античи. Острый глаз Лунинского отметил, что у княжны Волдомира лицо было «белое, молочного цвета, окрашенное часто румянцем» (это противоречит описанию Орлова); что, как и у всякого тронутого болезнью человека, на этом лице «отпечатывались душевные движения и желания, необычайно выразительно обозначаясь оживлением или мертвенностью, строгостью или бледностью»; что у неё были энергичные, резкие движения, а от всей «фигуры шли чары, шла поэзия угасавшей души». Наверное, профессор воспользовался какими-то архивными тайниками, в которые не пожелал допустить читателей. Иначе придётся признать за ним дар прозорливости...