Не прожила «Елизавета» в Венеции и трёх недель, как ситуация в городе уже стала напоминать парижскую 1772 года. Блеск ума, обворожительные манеры, обезоруживающее кокетство, соединившись со слухами о царственном происхождении и несметных богатствах (где-то там, на Востоке) «графини Пиннеберг», положили к её ногам если не всю выступающую над водами территорию торговой столицы Адриатики, то, по крайней мере, дворцы и хижины путешественников и эмигрантов. Не избежал общей участи, натурально, и виленский воевода.
Итальянцы тоже не остались равнодушны к чарам неизвестно откуда взявшейся высокородной обольстительницы, свидетельством чему служит пребывание в её ближайшем окружении местного банкира Мартинелли. Впрочем, он вёл себя не столько как поклонник, сколько именно как денежный мешок, больше всего боящийся, как бы его не развязали. И этим, к великому огорчению графини Пиннеберг, был похож на прочих венецианских толстосумов. Они не клюнули не только на персидские сокровища, но даже на специально для них сочинённую сказку о великолепных ломках агата, обнаруженных будто бы в Оберштейне. Венецианский банк, правда, ссудил двести дукатов. Но разве этого было достаточно для особы такого ранга!.. В остальном у неё не было оснований жаловаться на жизнь. Её окружал рой воздыхателей, ловивших каждый её взгляд и каждое слово, её малейшие желания исполнялись, празднества сменяли одно другое. В перерывах удавалось поговорить и о деле. Хотя протоколов, естественно, не велось, можно предположить, что обсуждались главным образом перспективы русско-турецкой войны и пугачёвского движения в России. Последние события на дунайском театре внушали пессимизм. Но, может быть, Пугачёв удачливее? Из Польши и из Версаля доходят слухи, будто при Пугачёве состоят два турецких агента, чуть ли не в масках. Да вот и «Французская газета» на днях (3 июня) буквально то же напечатала. Если это правда, то нужно стараться как можно эффектнее расписать в Стамбуле успехи брата великой княжны. Вряд ли в серале знают об этом больше...
Действительно, пока в венецианских палаццо «последняя из дома Романовых» и знатные польские магнаты и шляхтичи гадали, куда повернётся колесо фортуны, русско-турецкая война стремительно катилась к завершению. Тогда как крестьянско-казацкое восстание, соединившееся с национальными движениями, даже ещё не вступило в последнюю фазу. Ещё русское крепостное крестьянство Поволжья с нетерпением поджидало «батюшку», а мужицкий царь жестоко сражался в горах Башкирии с карательным корпусом подполковника Михельсона. Не далее как через одиннадцать дней после того, как «Французская газета» занимала читателей домыслами о турецких советниках в лагере восставших (то есть 3-го же июня, но по старому стилю), Емельян Пугачёв, только что включивший в ряды своего войска трёхтысячный башкирский отряд под командой Салавата Юлаева, дал Ивану Ивановичу (так звали подполковника) первое серьёзное сражение. На рассвете, когда Михельсон, «деташемент» которого состоял из нескольких рот пехоты, изюмских и казанских (белых) гусар, карабинеров, казаков, вспомогательной башкирско-мещеряцкой конницы и артиллерийской батареи, собирался сниматься с бивуака, он вдруг заметил маячащих неподалёку емелькиных всадников, судя по посадке и строю — башкир. Так оно и было. Это Салават Юлаев, уже почти месяц надоедливой осой вившийся вокруг Михельсона и по свойственной юности горячности неоднократно пытавшийся оспорить у него победу, вновь безрассудно испытывал военное счастье. Подполковник дал команду, и пушки встретили мятежников картечью, после чего вся регулярная кавалерия атаковала тысячу поджидавших противника башкир. Обычно Салават дрался очень упорно, но на этот раз башкиры после короткой схватки подались назад и стали отступать в расходящихся направлениях, уводя за собой и преследовавшую их кавалерию.