Уже на основании личного опыта я привык к тому, что за рубежом у арестованного сразу же снимают галстук, подтяжки, наручные часы, а из туфель вынимают шнурки, не оставляют и ремней. Поэтому я мог предположить, вернее, не исключить возможность того, что и у нас при аресте внедрен подобный ритуал. Я же продолжал перед САМИМ Абакумовым сидеть в пиджаке, в верхней рубашке при галстуке, в брюках, поддерживаемых ремнем, в туфлях со шнурками. Иногда я посматривал на мои золотые наручные часы. Это могло, казалось бы, меня несколько успокоить.
Услышав от Абакумова приведенные мною выше слова, а также не совсем понятные для меня объяснения, в том числе о моем временном пребывании в комфортабельных условиях во внутренней тюрьме, я все же решился сделать со своей стороны следующее заявление, если можно так выразиться, а вернее, просто попытаться продолжить нашу уже ставшую «дружеской» беседу, в то же время, стремясь внести дополнительную ясность в казавшийся мне весьма важный вопрос. Поэтому сказал:
- Я думаю, что за время моего пребывания здесь мне удастся обобщить немало важных данных, смогу их дополнить привезенными материалами и показаниями привезенных «завербованных» мною немцев, а в первую очередь, безусловно, начальника зондеркоманды гестапо «Красная капелла» Хейнца Паннвица. Кроме того, ряд весьма важных вопросов я уже в достаточной степени осветил в доставленном с дипломатической почтой моем докладе на имя начальника «Центра». Я высказал уверенность, что мой доклад в присутствии в определенной его части и Хейнца Паннвица, который, как я предполагаю, в ближайшие дни смогу сделать, принесет не только «Центру» существенную помощь. В доказательство того, что я хотел принести пользу не только «Центру», по и органам нашей контрразведки.
Я подчеркнул, что надеялся, что все привезенные мною материалы и документы, а также наши дополнительные устные и письменные данные будут изучены совместно «Центром» и Особым отделом НКВД. Не мог я не указать и на то, что все это сможет не только высветить, кто и как держался в гестапо после ареста на допросах, но и более правильно оценить, кто из нашей резидентуры встал, попав в руки гестапо, на путь предательства. Не только «Центру», но и Особому отделу будет полезно знать все допущенные нашими резидентурами ошибки и существующие недоработки, чтобы в дальнейшем избежать их.
Особо я подчеркнул и то, что Паннвицу удалось заполучить некоторые материалы, касающиеся покушения на Гитлера 20 июля 1944 г., из которых, в частности, просматривается двурушническая политика наших союзников по антигитлеровской коалиции.
В беседе с Абакумовым в числе перечисленных доставленных нами в Москву материалов я назвал также письмо Гиммлера о назначении Паннвица начальником отдела «А» на Западном фронте. Я был убежден, что в «Центре» уже давно знали, что абвер, которым руководил Фридрих Канарис, уже перешел в подчинение Генриху Гиммлеру и Вальтеру Шелленбергу. В связи со своим назначением на этот пост Хейнц Паннвиц должен был знать немало важного не только для «Центра», но и для Особого отдела, для советской контрразведки в части деятельности гестапоабвера против западных наших союзников, вполне возможно, и о них самих. Мог он знать и о том, что немецкая разведка может предоставить США и другим нашим союзникам и против нас.
Коснувшись в «беседе» с Абакумовым доставленного нами в Москву с дипломатической почтой письма генерал-лейтенанта Мюллера на имя начальника зондеркоманды «Красная капелла», в котором говорилось о том, что при сотрудничестве с гестапо мне гарантируется дальнейшая неприкосновенность и обеспеченная жизнь после окончания войны (!!!), я подчеркнул, что, несмотря на письмо, с которым меня познакомил доставивший его в Париж Копков, я продолжал до последнего дня вести ту линию, которую избрал и которая казалась мне всегда абсолютно правильной, только в интересах доверенной мне работы, уменьшения причинения вреда, наносимого имевшими место провалами и последовавшими за ними событиями.
Перечислив все это, я просил Абакумова принять меры для немедленного получения из дипломатической почты всех материалов, предназначенных мною для «Центра» и для Особого отдела, а также нашего личного оружия.
Еще веря в правдивость слов Абакумова, я просил в целях ускорения окончания «моей работы» во время пребывания в ГУКР НКВД СССР, так, я тогда предполагал, называлась организация, носившая, как я узнал впоследствии, имя «Смерш», выделить в мое распоряжение стенографистку.
Мне казалось, что Абакумов внимательно меня слушал, во всяком случае, он не перебивал меня и не задавал каких-либо дополнительных вопросов; Меркулов и выстроившиеся в шеренгу генералы продолжали молчать, они почти не двигались, мне даже казалось, как будто застыли по стойке «смирно».
После некоторых еще уточнений с моей стороны и со стороны Абакумова наша «беседа» мирно подошла к концу. Она закончилась словами Абакумова:
– Как я уже сказал, для работы с вами выделен полковник Кулешов. Ваша просьба о выделении стенографистки будет нами удовлетворена. Можете идти. – Последние слова, скорее всего, предназначались не для меня, а для полковника Кулешова.
Откуда-то сзади я услышал голос, произнесший: «Слушаю, можно идти!»
Я взглянул в сторону, откуда раздался голос. Далеко за моей спиной, у самой двери стоял навытяжку офицер. Это и был Кулешов.
Попрощавшись вежливо с Абакумовым, находившимися в его кабинете офицерами и сидящим за столом сбоку от ХОЗЯИНА кабинета человеком в штатском, я медленно встал и направился к двери.
Оказавшись вновь в большой приемной, я был поражен тем, что в ней продолжали сидеть офицеры, которых я уже видел, вступив в эту комнату в сопровождении старшего сержанта. Я заметил, что прибавились еще и новые офицеры. Наша «беседа» с Абакумовым, как мне казалось, продолжалась не менее двух, а быть может, и даже трех часов.
Признаюсь, меня несколько удивило и то, что, когда я прощался в кабинете в приемной, никто не удостоил меня ответным прощанием. Только в 1961 г., рассматривая мою очередную просьбу о направлении моего дела на пересмотр Военной коллегии Верховного Суда СССР с моим обязательным присутствием, так как я считал абсолютно необоснованным и незаконным решение Особого совещания МГБ СССР, старший следователь КГБ СССР товарищ Лунев и военный прокурор товарищ Беспалов предъявили мне обнаруженную ими в личном архиве Абакумова шифровку за подписью «Копос». В этой шифровке сообщалось, что я, Паннвиц, Стлука и Кемпа прибыли в Париж. Я представил привезенных, завербованных мною немцев, ознакомил с материалами и не имел сомнения в правильности всех моих действий. Прочтение этой шифровки нанесло мне очередной удар. Только теперь я понял, почему полковник Новиков не выпускал меня из здания миссии, почему он провожал нас с офицерами на аэродром, с какой целью в самолете с нами были два лейтенанта. Я понял и тот факт, почему нас не встречали представители «Центра», почему фактически нас арестовали уже на аэродроме. Ни тогда, ни теперь я не могу ответить только на два вопроса. Первый: кто из двоих представителей миссии в Париже был Копосом? Я склонен думать, что это был Новиков, и этим объяснялось различие в отношении ко мне с его стороны и со стороны генерал-майора Драгуна. Второй вопрос: зачем понадобилось именно «Смерш» не допускать меня с докладом ни в «Центр», ни к И.В. Сталину? Не нанесло ли это вред нашей разведке?
В сопровождении Кулешова мы молча проследовали в его кабинет. У окна стоял письменный стол, за который сел Кулешов. На большом расстоянии от него, почти у самой двери стоял маленький столик и стул. Мне было предложено сесть именно там.
Подобное расположение кабинета – расстояние между «моим столиком» и письменным столом Кулешова – меня несколько настораживало и вызывало удивление. Если то, что у Абакумова предназначавшееся для меня место находилось тоже в нескольких метрах от его письменного стола, я мог еще объяснить тем, что прием происходит в кабинете у САМОГО, перед которым даже генералы и офицеры стояли навытяжку, то в данном случае, после предупреждения, сделанного Абакумовым о том, что мне предстоит «работать» с полковником Кулешовым, я уже ничем не мог оправдать существующее расстояние между нами.