После этого разговора Кулешов продолжал вызывать меня, как всегда, и днем и ночью. Войдя в его кабинет, я каждый раз усаживался у отведенного мне столика вблизи от входа и вдали от письменно стола, за которым сидел хозяин кабинета. На моем столике благодаря вниманию, проявляемому ко мне этим хозяином, и его услужливости лежали пачки сигарет, коробки спичек, свежие газеты и журналы, стояла пепельница. Я мог спокойно читать, в неограниченном количестве курить. Мне было очень приятно, что имею возможность читать газеты и журналы, которых я уже так давно даже не видел.
Несколько удивляло то, что, как мне казалось, сам Кулешов не обращал на меня никакого внимания, как бы даже не замечал моего присутствия в кабинете. Все проведенные в таком положении часы он что-то писал, рвал листки бумаги с отпечатанным на них текстом. Мне он не только не задавал никаких вопросов, но даже не говорил ни слова. У меня было основание предполагать, что он занимается не моим «делом», а каким-то новым полученным заданием руководства. Мне же во время этих вызовов он очень любезно предоставляет возможность отдохнуть от тюремной камеры, а читая газеты и журналы, лучше узнать, что сейчас происходит у нас в стране и в мире. Иногда он даже угощал меня обильным и вкусным обедом.
Однажды, набрав по телефону номер, он попросил кого-то зайти. В кабинет вошла сначала одна стенографистка, а затем ее сменила другая. Обе записывали диктуемый мною тест. Кулешов что-то спросил у одной, а потом у другой, держа в руках листок с отпечатанным текстом. У меня появилось подозрение, что Кулешов что-то сочиняет, руководствуясь продиктованной мною стенограммой, и именно её он после этого рвет и бросает в корзинку. Это меня, конечно, удивило, и я не мог понять: если действительно у него в руках текст моей стенограммы, то зачем он ее рвет и что он с ее помощью пишет. Удивило и то, с каким вниманием и, мне даже показалось, сочувствием каждая входившая в кабинет стенографистка смотрит в мою сторону.
Возникшее у меня подозрение несколько позже полностью подтвердилось. Он делал это демонстративно с единственной целью: чтобы я не мог ссылаться на продиктованный мною текст. Когда я подписывал протокол об окончании следствия, моя просьба о приобщении стенограммы была отвергнута. При этом Кулешов в грубой форме подчеркнул, что я мог видеть, как он в свое время рвал их за ненадобностью. Самым неожиданным для меня явилось сообщение, сделанное старшим следователем МГБ СССР Луневым и военным прокурором Беспаловым лишь в 1961 г. Ими был обнаружен один экземпляр стенограммы, датированный 8–12 июля 1945 г. Дата не соответствовала действительности. Ведь я диктовал стенографисткам начиная с первого дня моего заключения в тюрьму. С аэродрома я был доставлен на Лубянку в ночь на 8 июня 1945 г., а уже утром 8 июня начал работать со стенографистками. Трудно дать точный ответ, что явилось причиной ошибки, но можно предположить, что ГУКР НКВД СССР не хотело, чтобы стенограмма была датирована ранее предъявленного мне ордера на арест 21 июня 1945 г.
Фото, сделанное на Лубянке после ареста
Уже прошло трое суток, как я закончил работать со стенографистками, а Кулешов все еще продолжал меня вызывать по-прежнему днем и ночью. Я уже очень устал и физически, и морально. По моему глубокому убеждению, мне нужно было как можно скорее попасть для доклада в «Центр», а затем и направиться домой.
И совершенно неожиданно, как-то во время одного из ночных вызовов Кулешов подал мне бумаги и довольно вежливо попросил прочитать их и поставить подпись.
Надев очки, я стал внимательно читать. Первое, что меня поразило, даже невероятно потрясло: в верхней части название, на каждом из трех отдельных, сколотых скрепками, состоящих из нескольких листков «документов» значилось ни много ни мало: «Протокол допроса»... далее следовали моя настоящая фамилия, имя и отчество.
Еще даже не успев прочитать текст этих «документов», я задал «любезному» Кулешову вполне объяснимый вопрос:
- Что это значит, о каком допросе идет речь? Ведь вам хорошо известно, что Абакумов в вашем же присутствии предупредил меня о том, что я должен помочь ГУКР НКВД СССР в работе. Вы же лично присутствовали при моем вызове к генерал-майору Леонову. Вы слышали, что он повторил слова, сказанные Абакумовым, и для скорого завершения «моей работы» были выделены не одна, а две стенографистки. Я честно четверо суток диктовал им мой материал. О каком же «протоколе допроса» может идти речь?
Только после несколько возбужденного высказывания Кулешов заявил мне более строгим, если не сказать, нахальным, голосом:
- Стенограмма ваших «показаний» была мною представлена лично Абакумову, и он приказал переоформить ее в принятые у нас формы допросов.
В полном недоумении, буквально перестав владеть собой, охваченный тревогой, что происходит значительная задержка моего вынужденного пребывания в тюрьме, а следовательно, по каким-то соображениям откладываются на неопределенное время прием в «Центре» и возможность моего отъезда в Ленинград для встречи с родителями, я стал читать предъявленные мне на подпись «протоколы допроса».
В первом же предъявленном мне на подпись протоколе допроса был поставлен вопрос:
- Все ли вы показали о вашей преступной деятельности?
Далее следовало, что якобы ответы, продиктованные мною, абсолютно вымышленные, не содержащие правды, только выгодные для фальсифицированного следствия.
После моего утверждения, что я никакой преступной деятельностью никогда не занимался, последовал не вопрос, а абсолютно наглое заявление следователя Кулешова:
- Лжете, следствие располагает письмом генерала Мюллера на имя начальника зондеркоманды «Красная капелла», из которого видно, что вы сотрудничали с гестапо!
Я не мог дольше терпеть и, сделав над собой усилие, несколько помедлив, в уже довольно грубой форме закричал:
- Как вам не стыдно! Вы имеете наглость в протоколе утверждать, что я что-то скрываю, и только благодаря тому, что «следствие располагает письмом генерала Мюллера», вы имеете возможность меня изобличать в якобы совершенном мною предательстве, измене Родине? Кто дал вам подобное право?! Ведь это письмо с другими документами, в том числе и следственным делом, заведенным на Кента гестапо, в Москву доставил именно я. Почему вы об этом не пишете? Кроме того, как я мог «скрывать свою преступную деятельность в пользу гестапо», когда лично завербовал и уговорил не переходить на службу к американским спецслужбам, а приехать вместе со мной в Москву начальника зондеркоманды гестапо «Красная капелла» Хейнца Паннвица. Ведь привезенное нами письмо генерала Мюллера было направлено на имя начальника зондеркоманды толь ко с одной целью – склонить меня к сотрудничеству с гестапо, то есть поступить так, как уже поступил Леопольд Треппер. Почему вы ни в одном из предъявленных сейчас мне на подпись протоколов не указываете на то, что именно я обеспечил по согласованию с «Центром» прибытие в Москву Паннвица, то есть одного из руководящих работников гестапо, которому было поручено полностью разрушить нашу разведывательную службу во Франции и Бельгии, и вместе с ним еще двух сотрудников гестапо? Согласитесь с тем, что подобное бывает не слишком часто или вообще не случалось в истории иностранных разведок и контрразведок!
Меня крайне удивило полнейшее спокойствие Кулешова. Он совершенно не реагировал на мои возражения и, смею даже заявить, на допускаемую мною грубость при высказывании упреков в его адрес. Только потом я понял, что к подобной оценке действий следственных органов и его самого, как одного из далеко не рядовых сотрудников, допускающих откровенные подлоги, он уже давно привык.
В первые дни я предпринимал попытки отказаться от подписания явно подложных, фальсифицированных протоколов. Однако это оказалось абсолютно бесполезным. Единственная моя надежда опиралась на то, что я смогу добиться встречи с представителем военной прокуратуры. Постепенно я уже начинал понимать, что фактически мне угрожает продолжительное проведение следствия, а не столь сердечно обещанная «совместная работа».