Неожиданная смерть Сталина резко изменила сложившееся в лагере спокойствие. Это было вызвано не только тем, что даже среди заключенных было немало таких, которые его считали истинным «вождем», обеспечившим одержанную победу в Великой Отечественной войне. Больше того, ветераны партии часто обращались к нему со своими письмами, веря, что именно он поможет им вновь обрести свободу.
Справедливость требует, чтобы я указал и на то, что многие среди нас, участников Великой Отечественной воины, по разным причинам оказавшиеся среди осужденных не только «Особым совещанием» и всевозможными «тройками», но даже судебными органами по абсолютно необоснованным обвинениям в «измене Родины», вспоминая все пережитое и считая, что именно советский народ, его армия, благодаря принимаемым мерам именно Сталиным, внесли решающий вклад в победу над фашизмом. Мы считали, в своем большинстве, что стали жертвами не Сталина, а его окружения. Многие называли, что среди этого окружения особо виновными являются Каганович, Маленков, Берия, Абакумов, Меркулов и другие.
Несмотря на все, спокойствие в лагере все же вновь наступило, что ликвидировало, по существу, настороженность его руководства. Итак, в спокойной обстановке прошло некоторое время. Совершенно неожиданно это очень благоприятно отразилось на мне тоже. 7 ноября 1953 г. ко мне в мою рабочую комнату, которую многие заключенные называли кабинетом, внезапно вошли дежурные надзиратели, в обязанность которых входило обеспечение прекращения уже в вечерние часы, если не ошибаюсь, с 20 или 21 часа, передвижения заключенных по территории лагеря. Для этого, проверив полный состав в бараке свободных от работы заключенных, их двери закрывали с наружной стороны на замок.
Старший дежурный надзиратель, едва успев открыть дверь, предложил мне проследовать в барак. Я был очень удивлен и попытался возразить ему, указав на то, что мне предоставлено право работать в моей рабочей комнате в любое время суток. Ведь тогда, не понимая ничего, я с раздражением воспринял, что, несмотря на мое вполне обоснованное возражение, надзиратель, не объясняя причины, настаивал на своем. И вот, сопровождаемый надзирателями, я проследовал к себе в барак. Еще в большей степени я был в буквальном слове поражен, что, открыв дверь, в повышенном тоне буквально приказал мне войти в барак. Только здесь, в бараке, они поздравили меня с моим сорокалетием. Я был удивлен, увидев большой, составленный из нескольких стол, на котором стояли закуски и даже немного водки. Все товарищи по бараку с явным нетерпением ждали меня и немедленно сели за стол. Был поднят тост за мой юбилей, и, немного выпив, мне пожелали здоровья, счастливого будущего, скорой свободы.
Праздничный стол был недолгим, так как некоторым следовало вскоре направиться на работу на глубину шахты, в забои. Правда, оставшиеся еще продолжали сидеть некоторое время, и к нам вскоре присоединились те, кто вернулся с работы.
Я был весьма тронут организованным с разрешения руководства лагеря празднованием моего юбилея. Кстати, на следующий день с днем рождения меня поздравили представители лагеря и шахты. Для меня это было тяжелым и в то же время очень радостным событием. Тяжелым потому, что это было совершенно неожиданным, первым после моего возвращения на Родину посвященным мне торжеством. Радостным потому, что своим отношением к окружающим, несмотря на далеко не легкие переживания, я сумел заслужить столь дружеское и доброе отношение.
Спокойствие в лагере, однако, продолжалось недолго. Когда стало известно, что состоялся совершенно неожиданный и необычный судебный открытый процесс по обвинению в совершенных преступных действиях Берии, Абакумова, Меркулова и других и избрания по отношению к ним высшей меры наказания – расстрелу, вспыхнули волнения.
Волнения среди заключенных усилились еще и в связи с тем, что внезапно были поданы вагоны и из лагеря выводили заключенных по национальности немцев, как я уже говорил, которых было в нашем подразделении много. Как нам стало известно вскоре из разговоров, этих немцев возвращали в Западную Германию в соответствии с договоренностью, якобы достигнутой между Хрущевым и Аденауэром. Это добавило повода для появления своего рода «восстания» заключенных. Вначале я точно не знал, что в действительности происходило, так как днем находился в своем рабочем помещении, а ночью в закрытом бараке. Однако и до меня доходили слухи о том, что, видимо опасаясь крупного бунта, результатом которого мог стать массовый побег из лагеря, органы МВД оцепили всю территорию с внешней стороны и якобы были даже слышны какие-то выстрелы. Возможно, что находящиеся за проволочным ограждением лагеря солдаты действительно произвели предупредительные выстрелы в воздух.
Признаю, эти слухи, все происходящее вызвало у меня некоторую тревогу. Правда, я не терял веры, что вскоре все успокоится и в лагере жизнь наладится вновь.
Очередной тяжелый удар был мне нанесен на следующий день. Совершенно неожиданно рано утром в барак вошли надзиратели и, вызвав, предложили мне немедленно собираться с вещами и следовать за ними. Мне надлежало еще забрать вещи в камере хранения, а затем проследовать на вахту. Затем я узнал, что в числе более ста заключенных меня направляют в штрафной лагерь. Я не мог понять, чем это вызвано. Кстати, как я узнал впоследствии, мое направление в штрафной лагерь вызвало не только недоумение, но и возмущение у большинства заключенных. Они не могли тоже понять, почему вдруг меня превратили в штрафника. Все знали, что я не принимал участия ни в каких беспорядках, а всегда вел себя дисциплинированно и к порученной работе относился добросовестно. Кроме того, я всегда был доброжелательным к заключенным, часто помогал им в направлении на работу в соответствии с их возрастом и состоянием здоровья.
В этапе в штрафной лагерь я испытывал страх, так как мог предположить, что это может для меня плохо кончиться. Возникал вопрос: кто хотел со мной разделаться? Среди руководства лагеря ко мне все относились хорошо, пожалуй, за исключением только уполномоченного МВД. Мне уже давно казалось, что он относится недоброжелательно ко мне, что я находился как бы на особом положении у начальства.
Полный тревог, я прибыл во вновь образованный штрафной лагерь. Не успел пройти наравне с остальными заключенными надлежащую проверку, меня вызвал начальник лагеря старший лейтенант. Он предложил сесть и тут же заявил, что просит меня оказать ему содействие в организации работы с привлечением поступающих в лагерь заключенных. При этом подчеркнул, что он постарается, чтобы я недолго задержался в этом лагере. Покинув кабинет, я не мог себе объяснить, что происходит. Я и здесь стал старшим экономистом и подчинялся непосредственно начальнику лагеря.
Не следует думать, что в этом лагере был какой-либо ожесточенный режим. Конечно, режим был более строгий, чем в других лагерях, обслуживающих шахты.
Не буду подробно останавливаться на описании моего пребывания в этом лагере. Укажу, однако, что вскоре несколько успокоился и продолжал честно относиться к порученной мне работе. Начальник лагеря, видимо, был вполне удовлетворен моим поведением, а в еще большей степени выполняемой мною работой. Вскоре мы обеспечили для всех заключенных различного рода работу. Я мог понять, что произошли изменения в режиме и что, видимо, никому из находящихся в лагере заключенных ничего не угрожает.
Прошло немногим больше грех месяцев, и во время очередного вызова к начальнику этого лагеря меня вновь ждал сюрприз. Старший лейтенант приветливо встретил меня и, улыбаясь, пояснил, что он всегда умеет выполнять свои обещания, именно поэтому вынужден, к сожалению, попрощаться со мной, так как меня доставят в лагерь, в котором я уже побывал, то есть в лагерь при угольной шахте № 40. Он поблагодарил меня за оказанную помощь в организации использования заключенных на работах.
Вскоре я был препровожден в обещанный мне лагерь, в котором меня очень любезно встретил замначальника лагеря Павлов и тут же объявил, что сейчас при лагере создано особое подразделение для заключенных, пользующихся пропуском на выход в любое время вне зоны. Принято решение о том, что я буду размещен именно в этой части лагеря. Павлов поинтересовался, на каких работах меня использовали после того, как меня были «вынуждены» этапировать в другой лагерь. Выслушав это заявление, я усомнился в том, был ли прав, предполагая, что меня в 1951 г. отправили из этого лагеря, воспользовавшись отсутствием полковника Бганко, в результате плохого отношения ко мне как раз этого Павлова. Я подумал о том, что, быть может, было получено указание из Воркутлага в целях укрепления работы планово-производственной части того лагеря, куда меня направляли.