Услышав, я едва сдерживался, не знал, что ответить. Ведь я и этим близким мне людям не имел права сказать, что еще являюсь по решению «Особого совещания» при МГБ «изменником Родины». Признаюсь, и сейчас, глядя на эту фотографию, мне становится тяжело. Василия Петровича нет уже в живых. Валентин Лукич, слава богу, еще жив. После моей реабилитации, напомнив ему о совместной фотографии, я спросил, помнит ли он об этом разговоре и понимает ли теперь, в каком тяжелом состоянии я тогда находился? Валентин Лукич мне по телефону коротко ответил: «Помню и только теперь понимаю!»
Совершенно неожиданно в Ленинградской секции СКВВ я встретился с Григорием Харитоновичем Бумагиным, с ним мы встречались еще до моего отъезда на зарубежную работу. Мы узнали друг друга, и у нас установились дружеские отношения. Этому способствовало то, что и он часто принимал участие в организуемых встречах с иностранными делегациями и туристическими группами, а также в проводимой патриотической воспитательной работе среди молодежи.
Григорий Харитонович вначале был очень сдержан в разговорах, поэтому многое я узнал о нем от других, что потом удалось в некоторой степени уточнить уже в беседах с ним лично. Я знал только, что Г.Х. Бумагин многие годы был на ответственной партийной работе, что вскоре после начала Великой Отечественной войны и блокады Ленинграда в целях активизации населения прилегающих к городу областей и районов было принято решение об объединении руководства партизанского движения. Для этого создавалась «тройка», возглавляющая все партизанское движение в Ленинградской области. Именно секретарю Ленинградского обкома партии Г.Х. Бумаги- ну было поручено возглавить эту «тройку».
Еще задолго до сближения с самим Григорием Харитоновичем я услышал некоторые подробности о его деятельности как руководителя «тройки», которая была высоко оценена. Закончил войну он якобы в звании генерал-майора. По слухам, которые дошли до меня, Г.Х. Бумагин был репрессирован в период провокационного, сфабрикованного Л.П. Берией так называемого «Ленинградского дела». Эти слухи в дальнейшем подтвердились в моем разговоре непосредственно с Григори ем Харитоновичем. Он не входил в подробности причин его репрессии, не указывал точно, в какое время это было, но как-то признал сам факт нахождения под арестом и реабилитации уже после состоявшегося суда над Берией и его компанией. Правда, он указал мне на то, что после реабилитации ему было установлено звание только полковника.
Не имея возможности даже предположить, что мне пришлось пережить после наших довоенных встреч, Г.Х. Бумагин с удивлением часто задавал один и тот же вопрос: «Как могло случиться, что я не являлся участником Великой Отечественной войны?» Свой вопрос иногда он изменял и сводил его к следующему: «Чем же вы занимались во время Отечественной войны, как могло случиться, что вы оставались полностью в стороне от нее?»
Вслед за этими вопросами Г.Х. Бумагин часто вспоминал о том, что ему было известно обо мне. Он указывал, что многим до войны была хорошо известна моя работа в штабе ПВО Нарвского района, мои «лекции» по радио о необходимости всего населения готовиться к ПВХО, моя активная деятельность в «Осоавиахиме» и в издаваемой этой общественной организацией многотиражной газете. Он даже ссылался на мое участие в комиссии Ленсовета, возглавляемой комбригом Н.Н. Вороновым, ставившим своей целью тщательную проверку готовности Ленинграда не только к ПВО, но и вообще к его готовности к обороне на случай возникновения войны.
Тяжело и сейчас вспоминать о том, что до его смерти я не мог признаться и этому моему другу в том, что я «изменник Родины» и только пока безрезультатно добиваюсь моей полной реабилитации. Мы были с ним вместе на Пискаревском кладбище, брали немного земли, которую С.П. Лисин должен был отвезти в Испанию и в Мадриде возложить к воздвигаемому памятнику погибшим во время национально-революционной войны в Испании советским добровольцам. Внезапно Григорий Харитонович задал вопрос Сергею Прокофьевичу Лисину: «Вы тоже давно знаете Толю (подчеркиваю – не Анатолия Марковича, а Толю, что является доказательством наших весьма близких дружеских отношений), как он проявил себя в Испании? Он не любит уточненно говорить о себе, а всегда говорит о том, что считает полезным для знания народом истории. Чем можно объяснить, что он не участник Отечественной войны?»
На задаваемый вопрос С.П. Лисин ответил тоже с недоумением и указал, что, когда идет речь об участии советских добровольцев в боевых действиях республиканского испанского военно-морского флота, Толю характеризуют как героя. Он подчеркнул, что написал об этом на одной из фотографий, где мы сняты вместе, и подарил ее мне.
Вернувшись домой, я незамедлительно попытался найти среди многих фотографий и ту, о которой говорил С.П. Лисин. Я ее нашел. На ней сфотографировались, кроме меня, генерал-майор Валериан Александрович Яманов, генерал-майор Владимир Васильевич Пузейкин, капитан I ранга Герой Советского Союза Сергей Прокофьевич Лисин, бывшая переводчица в Испании Елена Евсеевна Константиновская. Я перевернул фотографию и прочитал, что на ней было написано: «Славному старпому республиканской подводной лодки Испании в героические 1936–1939 гг. Толе Гуревичу в память о встрече на юбилее испанского землячества. В восторге от вашей энергии в деятельности в испанской секции. Сергей Лисин. 11.12.69».
При очередной встрече с Сергеем Прокофьевичем я спросил его, почему он возвел меня в ранг «старпома»? (Признаюсь, раньше я не обращал на это внимания.) Ответ был лаконичен: «Ведь после отъезда из Испании И.А. Бурмистрова именно вы передали нам лодку С-4, на которую я был назначен старпомом. Вскоре мы узнали, что весь испанский экипаж считал именно вас при Бурмистрове старпомом».
К этому разговору с Г.Х. Бумагиным мы возвращались довольно часто, вспоминая мнение, высказанное С.П. Лисиным, и он всегда указывал на то, что ему очень хотелось бы узнать обо мне все более подробно. С большим доверием он делился своими мыслями обо всем, что происходит в стране, в частности в Ленинграде. Часто с явным непониманием оснований, проявляемых внимания и желания ему в чем-либо помочь, он говорил о члене Политбюро ЦК КПСС, секретаре Ленинградского обкома КПСС Г.В. Романове. Одним из примеров своего удивления Григорий Харитонович привел телефонный звонок референта Г. В. Романова с просьбой явиться в Смольный к секретарю обкома. Будучи принятым Романовым, Бумагин совершенно неожиданно услышал, что благодаря ходатайству секретаря Обкома КПСС размер установленной персональной пенсии ему увеличен!
Нам, членам Ленинградской секции СКВВ, пришлось провожать в последний путь Григория Харитоновича. Для меня это было особо тяжело, так как я чувствовал себя перед ним виноватым, не удовлетворив его желания и не рассказав ему о своей тяжелой жизни и проявленной ко мне несправедливости при осуждении меня как «изменника Родины». Впрочем, аналогичный стыд я испытывал и провожая в последний путь многих моих друзей, в том числе генерал-майора Героя Советского Союза Е.Е. Ерлыкина, Е.С. Лагуткина, К.В. Введенского, В.В. Пузейкина, вице-адмирала Н.П. Египко, контр-адмирала Героя Советского Союза С.А. Осипова и других. Конечно, я чувствовал себя виноватым, провожая в последний путь В.П. Виноградова и его жену Александру Васильевну, очень близкую моей жене и мне Екатерину Александровну, жену И.С. Колесникова.
Нелегко было мне быть одним из членов комиссии по похоронам председателя Ленинградской секции СКВВ генерал-лейтенанта Героя Советского Союза Александра Андреевича Свиридова. Этот заслуженный человек делился со мной всем пережитым, давал мне на прочтение свои дневники и воспоминания, рассказывал о своих отношениях с Л.И. Брежневым, далеко не дружелюбных, и о дружбе, имевшей место его семьи с семьей первого секретаря ЦК КП Белоруссии, кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС Петра Мироновича Машерова. О многом весьма интересном у нас состоялись разговоры с Александром Андреевичем. После смерти его жены, которую мы тоже очень любили, после его неожиданной смерти мы продолжаем поддерживать дружеские отношения с одним из двух его сыновей, невесткой и внуком. До сих пор мне не только стыдно, что я не имел права рассказать о себе правду моему другу, но весьма тяжело сознавать, что он не мог знать ничего обо мне как о разведчике, как о человеке, знавшем многих военных, в том числе и тех, которые были с ним в хороших отношениях, ставших потом жертвами репрессий, в частности Г.М. Штерне, Понеделине и других.