России и Японии нужно пройти еще немалый путь, чтобы стать наконец друзьями. Должен быть развеян ядовитый туман предубеждений, нужно покончить с проявлением ненужных амбиций с обеих сторон и уничтожить психологические барьеры, мешающие сближению двух стран.
Мне бы очень хотелось, чтобы мои будущие правнуки, показывая на Японские острова на географической карте и спрашивая: «Что это такое?», получили бы следующие примерно ответы от своих родителей: «А это страна такая — Япония… Она — наш большой друг на Востоке… И солнце всегда появляется над нашей страной со стороны Японии…»
Однажды, находясь на каком-то собрании в клубе Ассоциации ветеранов внешней разведки России спустя много лет после моей поездки в Японию, я увидел на стене красочную афишу, которая сразу привлекла мое внимание. На ней была изображена ветка сакуры, хризантема и какая-то райская птица на фоне горы Фудзияма. А заголовок гласил: «Япония — любовь моя»… А далее следовал текст: «21 мая 1993 года в 14.00 в гостиной клуба Ассоциации ветеранов внешней разведки состоится вечер встречи со Страной восходящего солнца. Кинофильмы, рассказы и комментарии, чайная церемония, выставка картин».
Этот вечер уже состоялся, а афиша продолжала напоминать собравшимся о приятно проведенном вечере. Как же изменился мир! Ветераны разведки — японисты сочли необходимым рассказать членам клуба о достопримечательностях Японии, подобрали для объявления традиционные японские символы и нашли сердечные слова.
Я подумал — а возможно ли такое мероприятие в Японии? Возможно ли, чтобы сотрудники-ветераны какой-либо японской специальной службы провели вечер под девизом «Россия — любовь моя»? Вряд ли…
Но кто-то в этом мире в любом деле всегда должен быть первым…
Разбирая архив…
Много накопилось разных бумаг… Сначала я сохранял их без какой-то определенной цели — просто жалко было выбрасывать интересные вырезки из газет и журналов, театральные афиши, проспекты, пригласительные билеты. Потом появился осознанный интерес к сохранению памяти о людях и событиях. С начала первой командировки в Египет стал вести картотеку на известных государственных и политических деятелей, писателей, журналистов, представителей мира искусства. Привык к этой работе, она оказалась очень полезной для служебных целей. Затем последовала арабская картотека, африканская и снова египетская. Потом я стал собирать письма родственников и друзей и теперь располагаю даже перепиской со старшим внуком Сережей и старшей внучкой Ксенией. Есть уже и письма шестилетнего Вадика, а самая маленькая, Лерашка, в свои пять лет выводит первые каракули, употребляя для написания слов, подобно арабам, только согласные буквы и упорно игнорируя гласные.
Есть в архивах и дневники, которые я пытался вести с четырнадцатилетнего возраста, и около сотни блокнотов, заполненных во время служебных командировок, кинопленки и видеопленки. Главное же мое богатство — фотоальбомы, их у меня тоже около сотни. Фотографировать я начал лет с десяти, когда крестная мать подарила мне восьмирублевый фотоаппарат, сделанный из картона, оклеенного дерматином. В аппарате, рассчитанном на фотопластинки размером 4,5 х 6 см, не было абсолютно никаких механизмов, и тем не менее он снимал! Для этого, правда, надо было проделывать сложные манипуляции: залезать в темный подвал, разрезать кремнем фотопластинку 6 х 9 см на две равные части, закладывать одну из них в фотоаппарат, выходить на свежий воздух, размещать аппарат на каком-либо устойчивом предмете, ставить перед ним людей, потом, сняв колпачок с объектива, произносить «айн, цвай, драй», закрывать объектив и снова спускаться в подвал, чтобы проявить пластинку. Самое удивительное, что, несмотря на войны, оккупации и эвакуации, несколько снимков, сделанных этой чудо-машиной, уцелело и хранится в моем первом фотоальбоме.
Самый древний документ в архиве — письмо моего деда по матери Петра Лукьяновича Слюсарева, датированное 1905 годом. Деда я никогда не видел, он умер от тифа в гражданскую войну. Был он в современном понимании хозяйственником и состоял в должности заведующего складом на сахарном заводе Боткина (из известной в России семьи промышленников, врачей, писателей и художников) в поселке Ново-Таволжанка Шебекинского района Белгородской губернии. За свои заслуги на хозяйственном поприще дед даже получил звание «потомственного почетного гражданина», но писал, судя по упомянутому письму, с грубыми ошибками. Вообще с грамотностью в наших краях дело обстояло слабовато. У меня, например, хранится выданная моей матери в 1930 году Курской контрольно-семенной станцией невразумительно составленная (но зато снабженная штампом и печатью) характеристика. В ней утверждается, что она владеет латинским языком, которым и пользуется в работе. В действительности же мать могла разбирать названия семян, написанных по-латыни.
В поселке Ново-Таволжапка родились и моя мать Екатерина Петровна, и ее младшие брат и сестра. Все прочие члены семьи умерли рано, а маму, единственную из рода, судьба-хранительница избрала в качестве долгожительницы. Скончалась она тихо и спокойно в возрасте девяноста пяти лет. А в девяностолетнем возрасте еще была бодрая и энергичная старушка. К этому ее юбилею я сделал подборку фотографий, начиная с младенческих лет и до глубокой старости, и теперь часто рассматриваю эти снимки. Вот девочка с куклой. Вот гимназистка. Вот высокая и стройная молодая женщина с милыми и мягкими чертами лица. А потом сразу — увядшая женщина. Войны, голодные годы, не очень счастливое и кратковременное замужество (отец умер в очередную, как говорилось в народе, голодовку 1931–1933 гг.), страх за единственного сына, которого надо чем-то накормить и хоть во что-нибудь одеть. А потом, после войны, мама как бы законсервировалась и десятилетиями уже мало менялась, да и жизнь наладилась, и ей уже не надо было думать, где и как добыть хлеб насущный.
Я несколько раз заводил с матерью разговор о нашем национальном происхождении. Понятно, что я русский. Родился в России, мать и отец тоже русские. А почему фамилия на «о» — Кирпиченко? Из рассказов матери выяснилось, что по-украински кирпич — цегло, и если бы фамилия была украинская, то я должен был бы зваться Цегленко. Смутно припоминаю, что в каких-то древних документах отца видел и такое написание — Кирпиченковъ. Наверное, вместе с твердым знаком отскочило и где-то затерялось «в». Фамилия матери — Слюсарева — также заключала в себе некий парадокс: русская по форме, она образована от украинского слова «слюсарь» — «слесарь». Мать говорила, что в их местах все давно перемешалось — и семьи, и языки. Говорили по-русски, а пели по-украински. То, что в моих жилах течет русская и украинская кровь, дает мне моральное право заявить, что я одинаково ненавижу и русский великодержавный шовинизм, и воинствующий украинский национализм, особенно в эти дни, в дни развала нашего многонационального государства и разгула националистических страстей.
А ведь было у нас и интернациональное воспитание, и дружба народов, но что-то не получилось. Пример такой дружбы я нашел в моем альбоме периода учебы в Институте востоковедения — это фотография четырех девочек, живших вместе в комнате общежития в Алексеевском студенческом городке: русской Вали Андреевой, узбечки Дильбар, татарки Иры Мангутовой и испанки Терезы, изучавшей к тому же китайский язык. В нашем институте учились представители всех национальностей Советского Союза и даже привезенные в СССР дети испанских республиканцев. Кроме Терезы была еще одна испанка… Но лучше по порядку…
В 1982 году мне случилось присутствовать на приеме в советском посольстве в Мехико. Я стоял в компании сотрудников посольства. Вдруг в зале появилась красивая женщина с черными, пышными, ниже плеч волосами, с большими выразительными глазами. Не заметить ее было нельзя, так как она была на голову выше остальных представительниц женского пола, в основном невысоких мексиканок. Спрашиваю местных коллег: «Что это за яркая птица?» «А это, — отвечают, — местная поэтесса, испанка, поддерживающая тесные связи с советским культурным центром». Испанка же стремительно направляется к нам, обнимает меня и вопрошает: «Какими судьбами, Вадим?»