Вот он смотрит на нас со старой фотографии, навсегда тридцатичетырехлетний. Борис так никогда и не вернётся в институт к своей мечте строить самолёты. И никогда не возьмёт в руки самую высокую награду своей страны. Только… так ли важны были ему золотая звезда, звание и почести? Ведь не за ними он шёл в Харьковский военкомат в сорок первом. И не ради них он вел в атаку в сорок четвёртом. Другого он хотел — чтобы сейчас, почти через три четверти века, мы могли писать и читать эти строки. Чтобы никогда не знали в своём доме гари пороха и свиста падающих на город бомб. Чтобы знали войну только из книг, только из хроник. Только из памяти. Памяти, в которой навсегда останутся имена, навеки вписавшие в нашу историю две даты. Огненный сорок первый — победный сорок пятый.
Последний из могикан
Ветки кустарника над тропой затрещали, но всё же поддались. «Уф, — выдохнул Егор Антонович. — Веткам им что, с годами только крепче становятся — лишь бы ствол да корни не засохли. А вот люди… годы мои, годы». И тут же мысленно себя одёрнул: ну, годы, ну и что? Никогда себе поблажек не давал и от дела возрастом не отнекивался. Вон в Гражданскую пару лет до семнадцати накинул — а теперь скоро прадедом станет, и возрастом отговариваться совсем стыдно. Да и некому сюда ходить, кроме него. Как помер в прошлом году однополчанин Никифор, так и некому. «Последний из могикан», — усмехнулся Егор Антонович, вспомнив любимую книгу. А ведь и правда последний. Потому раскисать нельзя, никто другой не сделает. И недалеко от города, если по прямой через овраги — совсем недалеко. Не то что по шоссе, а потом через насыпь. Врач как раз для здоровья гулять советовала, мол, свежий воздух для сердца полезен. Недалеко… если бы не три банки краски за спиной.
Проклятый склон наконец-то закончился, рюкзак полетел на землю, и Егор Антонович сел, прислонившись к горячему от июльского солнца памятнику. Надо отдышаться — а потом, пока светло, подкрасить порченые зимой места на ограде и доске с именами. Пусть нынче память о прошлом не в цене — от неё теперь принято брезгливо отворачиваться — он всё равно будет ходить сюда. Были бы рядом дети или внуки… но они с недавних пор граждане другой страны. Просто так из России теперь не приехать — говорят загранпаспорт нужен, да и денег за год не накопишь. Тьфу! Хорошо, хоть Наденька не дожила до такого непотребства.
Старик с кряхтением встал, разогнулся, потирая затёкшую поясницу. Хватит сидеть, делом пора заниматься. Хорошо бы ещё и фигуры от птичьих следов почистить… вот только ни до будёновки красноармейца, ни до пилотки солдата ему не дотянуться. Он, может, и попытался бы — но проклятый осколок из сорок второго оставил слишком нехорошую память… Нога вдруг заныла, и боль принесла воспоминания. Дважды он готовился умереть на этом месте. Первый раз — в восемнадцатом, когда на два «максима» и полсотни винтовок шли петлюровские цепи. А за спиной бежали из города семьи коммунистов и просто люди, которые хорошо знали, что творится, когда «жовто-блакитний» флаг входит на улицы. Второй — в сорок первом, когда немцы рвались к железнодорожной ветке.
Егор Антонович положил кисточку в банку и, прищурившись от солнца, посмотрел на юго-запад, где в сторону горизонта убегала полная выгоревшей травы равнина. Зрение у него и сейчас ясное — но даже и так он указал бы каждое место. Вон там стояла батарея. Ей, помнится, командовал капитан с необычной фамилий — Абрамчик. А вот там погибли братья Иванишвили: один из танков всё-таки сумел прорваться во фланг, да так и остался стоять обгорелой коробкой, утащив за собой двух весёлых грузинских парней. А там… с холма он видел каждого, и каждый раз до крови закусывал губу. Потому что его миномёты молчали. Их время пришло потом, когда смолкло последнее орудие и успокоившиеся немцы пустили по шоссе транспортёры с пехотой… Их время пришло к вечеру, когда один за другим грузовики превращались в кашу из плоти и горящего железа.
Тогда он думал, что ребят внизу переживёт не на много, может, до обеда. Но ночью пришёл приказ отступать, «костлявая» не успела. Задержалась на полвека с лишним, чтобы прибрать его здесь же и оставить лежать в овраге, как товарищей. Кто будет искать одинокого старика? У всех нынче дела поважнее: украинец ненавидит русского, русский — еврея. Еврей презирает и того и другого и думает, как обоих облапошить. Мало их всех деды в детстве пороли… или не смогли. Не смогли, потому что плечом к плечу полегли вон там внизу, где и сегодня гудит асфальтовой струной новенькое шоссе. А Егор Антонович как мамонт. Вот вымрет — и уйдёт с ним последняя память.