– Видите ли, господин майор, я больна. Туберкулёз, или, как у нас говорят, чахотка…
Только теперь оберлейтенант Габе, невольно задержавшийся у дверей во всё продолжение разговора, обратил внимание, что румянец, особенно выделявший шрам женщины, и впрямь какой-то горячечный, резко контрастирующий с трагическими тенями под глазами, бледностью висков…
Густав тем временем, раздумчиво пожевав пухлыми губами, кивнул:
– В таком случае не будем говорить об этом ему… – небрежно махнул он рукой на русского чиновника. – Иначе мы вынуждены будем вам запретить торговлю. И жаль, очень жаль, что ваше знание языка «нового порядка» пропадёт втуне…
– Мне тоже, – вежливо ответила Казанцева.
И не солгала. Пришло время, и она действительно пожалела. Пожалела о том, что, не желая работать на оккупантов, прикрылась липовой «историей болезни», сфабрикованной знакомым главврачом туберкулезного санатория накануне его эвакуации, и не устроилась переводчицей в какое-нибудь из германских учреждений. Тогда Мария Казанцева, дочь штабс-капитана царской армии и воентехника 2-го ранга Красной армии Казанцева, сгинувшего в молохе 37-го года, наверняка смогла бы приносить больше пользы для советской… а главное, русской разведки: добывать больше сведений. Пожалела, когда бывший сослуживец отца, поспешно возвращённый из лагерей, бывший комкор Литвинов передал ей на словах через связного: «Надо постоять за Отчизну, Казанок…»
«Казанок-Казаночек» – так звал её только отец, так что незнакомцу, принёсшему эту весточку и пароли на случай возможного визита «своих», которым нужно будет помочь, можно было верить…
Тот, кто стучался сейчас в дребезжащее стекло оконца, был не из их числа, не из центра, поскольку этот пароль, с несуществующей тетушкой Фелицией, был как бы для «местного потребления», его Казанцева выдумала сама, припомнив довоенную соседку по саратовской коммуналке, лихо и скандально промышлявшую самогоноварением. Соседку, бывшую «классную даму» мариинского приюта для девиц обедневшего дворянства. Сейчас поминал давно покойную «благородную самогонщицу» человек совершенно незнакомый, ни голосом, ни фигурой, размытой по-летнему ярким лунным светом. Наверное, тот… или те, о ком её предупреждали…
Групповой портрет в интерьере
Кособокая дверь лавки скрипнула, как несмазанное тележное колесо, и Колька Царь увидел в полутьме, словно в погребе, озарённую жёлтым свечным светом прямую женскую фигуру безо всякого намека на старческую согбённость.
Звучно хмыкнув, Колька ступил через порог:
– Добрый вечер, хозяйка… – кивнул он, хоть и без того изрядно ссутулился ввиду близости дощатого потолка.
– Добрый… – коротко отозвалась женщина и, заглянув за плечо старшего матроса, никого там не обнаружила. – Где остальные? Пусть зайдут. Нечего на улице маячить, когда появится патруль – одному Богу…
Она не договорила. В проёме двери вдруг объявился Саша Новик со шмайсером, опущенным вниз дулом, но палец правой руки на спуске и магазин в ладони левой, – что не осталось незамеченным хозяйкой.
– Вообще-то, это мне вас опасаться надо… – бросила она через плечо, отступая в глубь лавки. – Мне вас никто не рекомендовал, а откуда вы пароль знаете…
– Честно говоря, этого я и сам вам сказать не могу, – оглядываясь в подвальной тесноте лавки, Саша вошёл внутрь. – Так что вынужден, как и вы, верить на слово.
– Ну… – пожала плечами «баба Маша», примащивая блюдце, заросшее свечным парафином, на ближайшей полке. – Можете и не верить. Дело ваше. Красноармейской книжки у меня не имеется, да и веры документам сейчас никакой…
– Это точно! – поддакнул Саша, шагнув за прилавок и отодвинув дулом автомата замызганную шторку справа от себя. – Так что мы тоже… как-то без мандата…
Где-то в глубине лавки шаркнула спичка по коробку и через минуту «баба Маша» вновь вышла к прилавку, уже озарённая золотистым маревом керосиновой «летучей мыши» в руке.
Саша замер, оставив в покое шторку, за которой, впрочем, ничего не обнаружилось, кроме обычного москательного хлама.
Колька Царь даже снял свою хулиганскую кепку с клапанами – уж больно смахивала на парадный портрет графини какой-нибудь, представшая вновь «баба Маша». Тёмные глубокие глаза, поджатые губы и вал русых волос, осевший на плечи – всё это на аристократическом полупрофиле, точно позирует странная «графиня» художнику.
– Пройдёмте, не будем привлекать внимания с улицы… – прикрыла она лампу широким рукавом с кружевной манжетой. – Это все?