Мы с Виктором забросали убитых сухой полынью и ковылем, после чего вернулись в кошару. Отряд ужинал перед ночным переходом, но я от еды отказался. Вид тушенки вызывал у меня рвоту. Мне казалось, что это мозги из разбитых голов пленников.
Однажды, значительно позже, уже во время службы в казачьем корпусе, мне пришлось расстреливать пленного немецкого офицера-эсэсовца, лет 45 на вид. Он стоял спиной ко мне, но потом обернулся и наши взгляды встретились. Я увидел в его глазах страх, отчаяние и ненависть одновременно. Это длилось какое-то мгновение. Потом он спросил меня на чистом русском языке с московским выговором: «Что, кончать меня будешь?» Я ответил ему, что он фашист, изверг и преступник, и что ничего другого он не заслуживает. А он мне сказал, что всему, что они делают с нашими людьми, они научились у нас же, и что гестапо построено по образцу советского ГПУ. Этой жестокой правды я вынести не мог и очередью из автомата разможжил ему голову.
К вечеру мы отдохнули, доели кашу. Благо, в кошаре топлива было много, это позволило поесть горячего. Мы наполнили фляжки, колодец был рядом с кошаром. Расстреляли пленных и походным порядком снова двинулись в темноту. Под ногами тревожно шуршала мерзлая сухая полынь. Мою амуницию успели уже распределить между бойцов. Ведь меня считали погибшим. Мне вернули мой же окровавленный вещмешок, который надели на мою голову при ночной встрече, выделили боезапас. Кроме своего ППШ, я взял пулемет МГ-34 и запасные ленты к нему. Но все же идти назад было значительно легче. На шею надел ремень от автомата, руки положил на его ствол и приклад, пулемет повесил на правое плечо. Переднего вещмешка у меня не было.
Так без приключений прошло трое суток. За этот срок, по Подсчетам командира, мы прошли около ста километров. На четвертый день пути, на очередном привале совершенно неожиданно вдруг прозвучала команда: «Подъем, всем встать и пройтись, шевелить пальцами ног, кто отморозит их, тому крышка!». «Батя» почему-то нервничал, это передалось и нам. И снова марш прежним порядком. Движение пару часов шло как обычно.
Но вдруг подул сильный, очень холодный ветер. «Батя» остановился, послюнявил палец и приподнял его. Затем остановил головной дозор. Когда мы, нарушив строй, сгрудились вокруг него и комиссара, он прокричал: «Во время движения дистанцию между парами сократить до возможного. Надвигается шурган». Так жители калмыцких степей называют снежные бури, когда шквальный ветер несет вперемешку с черной колючей пылью хлопья снега. Эта смесь слепит глаза, забивает рот и нос. Тогда в степи гибнут кони, падает скот. Человека, застигнутого в степи, вдали от жилья, ветер может сбить с ног и не дать подняться.
Мы шли, спотыкаясь в темноте, терли слезящиеся глаза, пытаясь заслониться свободной рукой от обжигающего ветра, спрятать лицо в поднятый воротник шинели. Шурган — черная буря. Нет ничего хуже черной бури, внезапно налетевшей ночью в степи. А мы шли в этой бурлящей черной круговерти. По колонне передали команду всем взяться за руки и идти гуськом.
Так мы и шли, то и дело падая, поднимая друг друга. Все понимали: отстать — это гибель. Впереди, сменяя друг друга, шли то «Батя», то комиссар, то Аксенов-старший, проверяя по колеблющейся стрелке компаса направление движения.
По колонне передали предупреждение «Бати» ни в коем случае не садиться. Кто сядет, тот уже не встанет. А дальше последовала его просьба: «Сынки, кто считает себя мужчинами, возьмите оружие у девчат, поддержите их». Сынки сами шли с закрытыми глазами и спали на ходу. Но просьба «Бати» встряхнула нас. Я сам еле волочил ноги, но все же снял с санинструктора сумку с медикаментами, а затем снайперскую винтовку с Наташи Потаповой. Наверное, и другие, почувствовав себя мужиками, сделали тоже самое. Я уже не чувствовал ничего. Одна забота застряла в голове — не выпустить руку идущего впереди, не упасть. Через некоторое время почувствовал, что кто-то снимает с моего левого плеча снайперскую винтовку. Оглянувшись, увидел Федю Воронина. Он сказал мне — командир, надо делиться — опять взял и зажал мою руку. Так мы шли всю ночь без привала.
К рассвету шурган стих. «Батя» разрешил сделать привал. Для дневки он выбрал лощину, поросшую ковылем и полынью. Пить хотелось до безумия. У меня во фляжке осталось немного воды. Когда я поднес ее ко рту, увидел глаза моих девчат. Они смотрели на фляжку и губы у них дрожали. Я позвал их, протянул им фляжку, предупредил: «По одному глотку каждой». Они рванулись ко мне, каждая сделала по огромному глотку, и когда вернули фляжку, она была совершенно пустой.