– А! Ты, Михайло? Спасибо, что поторопился, – заговорил обрадованный его приходом царь.
Салтыков, не понимая такой встречи, с удивлением взглянул на царя.
– Беда приключилась, Михайло, царевна занемогла, – продолжал царь. – Возьми дохтура, пусть посмотрит, спроси, что с ней подеялось, да приходи ко мне, расскажи все… поторопись только, голубчик!
Салтыков вздохнул свободнее, словно гора с плеч свалилась у него.
«Ничего не знает, не ведает, не проболталась, значит, да и дело становится по-нашему: сама в руки дается, теперь только спешить нужно, а то, пожалуй, все откроется, тогда не выиграешь, а проиграешь», – раздумывал боярин.
Выйдя, он немедля послал за доктором; тот осмотрел царевну и возвратился к Салтыкову.
– Ну что? Как нашел ее? – нетерпеливо спросил Салтыков.
– Ничего, боярин, пустяки, расстроилась чем-нибудь царевна, завтра же здорова будет.
– Не может быть, не так она захворала.
– Мне, боярин, лучше знать.
– Что же, дашь какое-нибудь лекарство? – поинтересовался довольный Салтыков.
– Пожалуй, дам, только она и без лекарства здорова будет – простая болезнь.
Выслушав доктора, Салтыков отправился к царю; тот с нетерпением ожидал его.
– Ну что, видел дохтур ее? – обеспокоенно произнес царь.
– Видел! – отвечал Салтыков.
– Что же он сказал? Как Настю нашел?
– Говорит: нехорошо… Что завтра будет, может, полегчает, а пока очень нехорошо.
Царь опечалился; в комнату вошла великая старица; царь бросился к ней навстречу.
– Что у тебя здесь? Что приключилось? – сухо спросила монахиня.
Царь в коротких словах рассказал все дело, прося мать навестить его невесту, посмотреть, что делается с ней.
– Пойду погляжу, – отвечала великая старица, выходя из комнаты. За ней следом вышел и Салтыков.
Речи Салтыкова совершенно обескуражили царя; слово «нехорошо» звучало у него в ушах похоронным колоколом; он давно уже заметил нерасположение матери к царевне, он заметил в ней также желание под каким бы то ни было предлогом оттянуть свадьбу, а тут эта болезнь еще подвернулась, кабы легкая, а то вон дохтур сказал «нехорошо». Теперь вдесятеро наскажут, раздуют… неужели ж придется расстаться с ней? При этой мысли молодой царь похолодел даже весь. Расстаться? Никогда ни за что в жизни он не расстался бы с ней, да заставят сделать это: мать строгая, капризная, настойчивая женщина, настоит на своем. И что за судьба его! Царем сделали почти насильно, заставили молодого юношу управляться с делами государства, да такого государства, что впору им править опытному старику; государства разграбленного, разоренного, разорванного на куски, покрытого вместо городов и сел одним пепелищем, наполненного врагами да разбойниками, казацкою вольницей. Еле вздохнулось немного юноше, попытал он счастья, нашел себе любу, души в ней не чает, да хворость эта подвернулась, а что из этой хворости сделают добрые люди, бог весть… Знать, всю жизнь придется маяться да жить, как люди прикажут, а не своим умом-разумом. Горько, тяжело стало царю от этих дум.
Великая старица медленно, важно вошла в опочивальню царевны; царевна, как и прежде, лежала с закрытыми глазами, тяжело дыша, окруженная боярынями, которые при входе монахини почтительно расступились и очистили дорогу к царевне.
Марфа подошла к больной, взглянула на нее; нехорош был этот взгляд, холодность, суровость были видны в нем.
– Что с ней подеялось? – спросила она таким тоном, каким обыкновенно спрашивают, отчего сломался стол или стул.
Боярыни наперебой поспешили рассказать, что приключилось с царевною.
– Да говорите кто-нибудь одна, что как сороки затрещали! – сердито прервала их Марфа.
Рассказ продолжала Мишакова. Выслушав ее, старица несколько минут молча смотрела на царевну.
– Падучая! – произнесла она наконец безапелляционным тоном.
Желябужская не стерпела, не могла она не вступиться за свою внучку.
– Откуда взяться падучей: это с ней впервой в жизни! – вмешалась она.
Марфа строго смерила ее с ног до головы.
– Ты, кажется, бабкой ей доводишься? – спросила она.
– Да, это моя внучка.
– Известно, чтоб в почет попасть, не то что падучую, а и похуже что выдадут за здоровую, – сухо произнесла монахиня, поворачиваясь спиной.
Царевна при звуке этого металлического, безжизненного голоса очнулась, открыла глаза и медленно обвела глазами комнату и присутствующих.
Желябужская бросилась к ней.
– Ну что, Марьюшка… что, царевна, – поправилась она, – как тебе можется?