Спустя два часа, когда страх сжал каменными когтистыми пальцами желудок, сердце, мочевой пузырь и выплеснул в гортань пригоршню горькой извести, они подвинули к вентиляционному отверстию единственный стул, забрались на него, обнялись чтобы не свалиться, приподнялись на цыпочках и заорали в сторону разлома: “Heeeeelp, heeeeelp”.
«Наверняка, если звук проникает в какой–нибудь из коридоров, он слышится как «hell hell» – что не очень далеко от истины», – в последующие сутки Гришу больше не посещали столь связные мысли. От паноптикума образов, сохранившихся в его сознании, вздрогнул бы и самый прожженный экзорцист.
Кутялкин и Кох хаотично перемещались по хранилищу, бессвязно орали – уже не так синхронно как поначалу, стучали по стенам, бились в дверь, взбирались на стеллажи, раскачивались как обезьяны, срывались, падали, удивительным образом не причиняя себе вреда.
На пол осыпался листопад из старинных книг. Самая скромная наверняка весила больше тысячи долларов США. Впрочем, стоимость книг и долларов стремительно снижалась до цены бумаги, на которой они напечатаны, которая в свою очередь становилась гораздо дешевле маисовой похлебки или куска хлеба, которые обесценивали мысли о воде.
Первое время Мальвина проявляла большее благоразумие, ходила за Гришей, оскорбляя его, пиная, чтобы привести в чувство. Богатый репертуар нападок не помогал. Кутялкина раздавило перспективами – он больше не увидит детей, через трое–четверо суток загнётся здесь в обществе нахалюги, которая упорно и предусмотрительно отговаривала его идти на верную гибель.
Наталия потеряла контроль над собой, когда Гриша вместо обычного «help», «алё» и «сволочи», завыл: «Рооомкаааааа! Рооомкаааааа!».
Словно днище выбило у бочки – она залилась горючими слезами, понимая – плакать нельзя. Это еще более короткий, чем бессмысленные крики, путь к обезвоживанию организма. Но…
Перед тем, как забыться сном, Кутялкин и Кох развернули крайний стеллаж таким образом, чтобы можно было уединиться и оправиться. Это было последнее осмысленное действие самоубийц, впавших в отчаяние.
Стоимость бушеля пшеницы на Чикагской товарной бирже 930 долларов США
Цифры на мобильном плавали в тумане.
02:20 по Москве.
Значит, 00:20 по Гринвичу.
Только–только перевалило за полночь. Они провели в хранилище более шестнадцати часов. Если это испытание или пытка – пора заканчивать – «мы готовы к сотрудничеству». Если убийство – предстоит несколько нелегких суток.
Чугунная голова. Ватные руки. Аритмия. Тоска и тревога. Пульсирующие адреналиновые всплески ужаса. Сухость во рту, резь в животе.
«Так вот ты какая Клава Строфобова. Что лучше – пробовать вновь забыться и в полусне дотянуть до финала? Или встать пройтись по нашему склепу?».
Кутялкин поежился от озноба – в хранилище было прохладно, сполз со своего ложа, устроенного из старинных книг. С большинства раритетов он сорвал обложки. Гриша вспомнил – он делал это демонстративно, протягивая руки в направлении то одной, то другой стены, с хрустом отрывая корешки, рассчитывая, что его не только увидят по замаскированным устройствам наблюдения, но и услышат душераздирающий звук рвущейся бумаги.
Мысли отстраненно фиксировали число уничтоженных реликвий: «Десять. Двенадцать. Интересно, какой финансовый ущерб я нанес короне?».
Наталия спала, свернувшись на аккуратно разложенных папках.
«Как она не раскидала их во сне? Почему–почему–почему я её не послушал?!».
Этот и множество подобных вопросов могли бы вновь быстро довести его до прежнего градуса истерики.
«Истерика, беспамятство, безумие – неплохой выход».
Но пока он хотел погостить в здравом уме. Немного. До следующего приступа отчаяния. Он заглянул в отделенный стеллажом угол.
«Пока не поздно собрать золотой дождь в какую–нибудь емкость? Потом выпить кровь Мальвины, урожденной Кох?».
Даже под страхом смерти Кутялкину не хотелось рационализировать последние часы существования. Прилагать усилия, царапаться, сосать кровь, жевать бумагу.
«Пииииииииииииииииить! У везунчика Монте–Кристо была хренова куча лет, чтобы долбиться в стены. У нас нет даже недели, – Гриша облизал пересохшие губы. – И всё–таки заняться бурением пород лучше, чем просто и некрасиво подыхать».
Кутялкин горестно вздохнул, оглядел сдвинутые стеллажи, усыпанный книгами пол. Разгром и шатание. Чем бы поскрести стену? В поисках подручных средств похлопал по карманам. На операцию он не взял ничего лишнего, поэтому, когда извлёк из внутреннего кармана куртки зажигалку, оставленную Лешим в «Пикирующем орле», то долго с недоверием лупился на неё как на золотой луидор. Ещё не вполне осознавая своего счастья.