Подумаешь – черты не складываются в одно целое, зато яд под языком, аскетичная короткая стрижка, выносливые ноги-столбики, брежневские брови на волчьем путинском лице, глубокие глазницы, из которых безошибочно бьет по миру отрепетированный взгляд грустных серых глаз. Палка палка огуречик, вот и вышел человечек, а теперь добавим крови, получился он суровый.
Гриша и Шняга одинакового роста – 183 см. Одинаково сутулые. Одинаково обезображены интеллектом. Диаметрально разные характеры. Судьба, предсказуемо счастливая, если бы ее не поместили в гигантский испытательный полигон столицы. Гриша и Шняга не смогли доказать себя в Москве.
Москва – тысяча неизвестных в уравнении, сплошь переменные поля. Город, бестолково шумный, внезапно затихающий в темноте жилых дворов. Плохо склеенный, пахнущий тысячью разных запахов, исполосованный шрамами иррациональных дорог. Город, в котором свет и тьма, сила и слабость, вера, отчаяние и порок перемешаны так расточительно, что этой смеси хватило бы на десяток столиц. Москва – все еще готовая и готовящаяся стать отправным пунктом нового мира. Город, достойный любой роли.
Он просто бесследно переварил еще две судьбы. Всего–то.
Гриша, ловко и вовремя откликаясь на реплики жены, попутно размышлял о сложностях современного мироустройства, нехватке денег и славной биографии предков.
Доблестные родичи не обеспечили Кутялкиных ни жилплощадью, ни рентой, ни связями, которые позволили бы спокойно работать, отдыхать, лечиться, учиться, устраивать детей в детские сады, школы, институты. Все приходилось делать самим.
Сейчас предстояло самостоятельно спасать мир.
Золотая миля, 56 часов до начала информационной войны
Оба были стойкими прагматиками. Никакого декадентского флёра: предприятие приносило прибыль, обходило острые углы закона, большинство акций проводилось с согласия членов Клуба и тех, кто его курирует. Следовательно, эмоции лучше придержать для личной жизни.
Андреев и Павлов вышли на Остоженку, постояли на крылечке элитной многоэтажки, которую втиснули в пьяные повороты «золотой мили», норовившей скатиться к Москве–реке. Спокойствие жителей дома и бурлящую адреналином вотчину Клуба охраняли вялые охранники. Учитывая уровень их денежного удовольствия, они фильтровали даже воздух – на подступах к дому он казался не таким пыльным.
Следующие десять минут между шефом и идеологом Клуба улеглись в два слова.
– «Генацвале»? – предложил Гена ресторан.
– По Стивенсону? – ОСА обозначил выбор, когда они оказались в полутемном погребке.
Гена кивнул. «Стивенсоном» между собой они называли темное пиво. За бокалом porter’a лучше всего обсуждались одержимость эшеров[11] и наивное творчество английского писателя[12].
В Клубе Андреева всё складывалось иначе, по–взрослому – технологично и ответственно. От хрестоматийного общества осталась добрая воля участников и вывеска, чтобы посвященные подозревали все что угодно – поиск легкой, достойной смерти, пафос, забаву, максимализм. Лишь бы не связь с госорганами, не великодержавные замашки маскирующейся под трухлявый пень империи.
Периодически ОСА возрождал традиции – тогда самоубийцы тянули жребий. Поскольку каждая акция хорошо оплачивалась, торжественные и карточные стивенсовские ритуалы культивировались не из–за почитания или боязни смерти, а для привлечения новых впечатлительных волонтеров.
ОСА старался объективно оценивать степень риска для своих подопечных, всегда был откровенен и не брался за наиболее прибыльные дела со 100%–ной вероятностью смертельного исхода.
– Наши? – спросил он Гену, дернув подбородком в сторону троицы, тихо хлебавшую что–то в другом полутемном углу зала.
– Шпагин и Ко, – доложил Павлов, не сдержав гордости за свои кадры.
Шпагин – личность легендарная. В прошлом году он и его друзья–мизантропы отправились на шельф Северно–Ледовитого океана. Они проработали две недели под давлением 1,5 атмосферы. Они были молоды, поэтому выжили. Когда ребята вернулись из реанимационного центра в Липках, у каждого на счету числилось по 1,5 миллиона рублей. Миллион за каждую атмосферу.