Нарывы на коже чесались, лопались, кровоточили, увеличивая красные сектора раздражение и гниения. Добавляя в зловоние хранилища новые острые нотки.
– Дальше мы не протянем.
– Ты дни–то еще считаешь?
– Считаю, корова, считаю.
– Молодец. Вдыхай глубже.
– Исчезни.
- Проснувшись ночью, думаю, заготовил ли ты что-нибудь для меня?
– Предлагаешь, вместе с питанием сон отменить?
– Предлагаю осознать – вдвоем нам здесь не выжить.
– Что ж, проваливай. Я один посижу.
Они еще долго сидели и смотрели в стену – финальная стадия растительного увядания.
– Тебе не увернуться от печального факта – кого–то из нас придется аннулировать. Избавиться друг от друга – единственный ключ, оставшийся у меня за пазухой.
- Иди в пень.
- Тебя требуется превентивно обесточить. Задушить, огреть по голове тяжелым. Надо любой ценой взбодриться. Даже всеразрушающим конфликтом.
- Зачем?
- Мясо. Лакомые кусочки. Иначе не дотянуть.
- Ха-ха. Я готов взрезать тебе пузо.
- Ну, это мы еще посмотрим, кто кому, - Наталия наклонилась к уху Кутялкина. Его окутал привычный тяжелый запах немытого тела. Голос зазвучал иначе – внятно и связно:
– Выйдешь ты отсюда или нет уже никому не важно. Тебя могут спасти чисто случайно: «что там эти долбоёбы делают? аааа, ну, ладно, вытащите их оттуда». Если мы еще нужны кому-то за дверью, им не понравится, если мы бестолково перегрыземся. Испытаем судьбу в стычке кровавой?
Наталия провела ладонью поперек горла – этот жест мог означать всё, что угодно – «она вдоволь нахлебалась здешней действительности», «если и сегодня ничего не получится, удавлюсь», «не подыграешь мне, перегрызу горло».
– Думаешь, если бы мы сразу морды друг другу расквашивать нас вытащили бы?
– Тише бубни, бестолочь. Не вытащили бы. Наверняка нас законсервировали. Проходить испытание временем. Показываем зубы и коньячную выдержку. Зачем им буйные–бестолковые? Таких семь ярдов на шарике. Только не спрашивай, зачем мы вообще нужны тем, кто нас сюда упёк.
Пока они лениво хрустели опостылевшей пищей, Гриша удерживался в сознании, представляя, как вобьет в горло зубы госпожи Кох.
Дороги жизни – многочисленные нарушения особого режима охраны объектов энергохозяйства
– Я два месяца стремилась продемонстрировать лояльность. И так под них лечь, и эдак – всё, что изволите. И порно показать. И рукописи расшифровать, – монотонно бормотала она. Хотелось повернуться и удушить, чтобы это существо перестало исторгать равнодушные звуки. Сил не осталось даже просто скосить глаза.
«Надо крепко вмазать. До крови. Иначе не поверят», – эта мысль немного взбодрила Кутялкина. Наталия продолжала бубнить:
– Я не сдалась в своём безграничном согласии с любым их решением. Я знала, куда отправляюсь. Верила, что выкручусь и выживу. Теперь ...
– Ты знала?! – Гриша, не вставая, развернул к ней корпус.
– Догадывалась. Я в отличие от тебя не дурра, – она не подмигнула, но четко обозначила голосом переход в финальную предконфликтную тональность. – Если бы у меня на воле остался кто–нибудь, кого нужно спасать, а не убивать, ни за что не согласилась бы сдохнуть так нелепо, – она говорила медленно, со вкусом. – Чего вылупился, папочка? Дети твои уже давно под молотками, а ты здесь...
Кутялкин ударил кулаком в челюсть. Наталия моментально пробудилась от своего заторможенного состояния – завизжала, вцепилась ему в волосы, разодрала ногтями лоб, чуть не выцарапала глаз. Дралась по–настоящему, поэтому дальше всё пошло не по плану.
Чувства вдруг прорезались через ватную пелену равнодушия. Требовалось не только отцепить от себя визжащий кусок мяса и пнуть его для острастки. Хотелось парализовать его навсегда. Не важно, спасут Гришу после этого или нет, поможет ли это выбраться отсюда или окончательно утвердит приговор. Главное успеть втоптать эту ведьму, гадюку, эту выцветшую анимешку в пыльный пол, разбить о её лицо костяшки. Отомстить за всё.
Кох ошибается – спасение не в том, чтобы продемонстрировать, как они калечат друг друга, а в том, чтобы безжалостно растерзать сокамерника. Убить, снять скальп, зажарить, съесть – всё вместе или по отдельности означает спастись.
Вторым ударом Гриша расквасил ей губы, потом отбросил на пол и бросился месить кулаками, грызть, царапать ненавистное тело.
Когда загремели замки, он забыл, как жаждал этого звука. Болел этим звуком, жил этим звуком, моделировал его полутона и свою жизнь после него. Грохот не вписался в трансформированную картину мира. Он душил Наташу, не обращая внимания на её улыбку: