Кутялкин давно пришел к выводу – настоящая любовь может проявиться не раньше, чем после пяти лет совместной жизни. До этого происходит всё, что угодно – играй гормон, скука, забота о потомстве, но только не настоящее чувство.
Шняга очень точно подытожила результат первых десяти лет брака:
– Ты добился, чего хотел. Теперь всё, что я чувствую, думаю, вижу, я хочу делить с тобой. Если я не рассказала тебе о чем–то, значит, этого попросту не произошло. Понимаешь, ты – мои глаза, уши и сердце, – созналась Шняга в минуты искренности. – Я словно живу для тебя. Вместо себя. Тобой.
В остальное время она пыталась доказать ему и всему остальному, гораздо менее весомому миру, что отлично справится и без Гриши.
За эту любовь Кутялкин планировал расплатиться жизнью.
Золотая миля, 56 часов до начала информационной войны
Издалека Павлов и Андреев напоминали друг друга. Оба поджарые, коротко стриженые, хорошо, но нейтрально одетые. Выглядели как заслуженные, чуть перезревшие менеджеры торгового зала – одухотворенные тем, что через несколько дней пойдут, наконец, на повышение. Один гладко выбрит и многословен, другой щетинст, молчалив, убедителен. Никто не заподозрил бы в них идеолога и руководителя преступной организации.
Неочевидных отличий было гораздо больше. ОСА говорил тяжело, иногда неразборчиво и велеречиво. Но уверенно. Словно сваи вколачивал.
Павлов – частил, был точен в формулировках.
Андреев не потел. Он не пользовался парфюмерией. Его тело не пахло. Когда он молча стоял в стороне, казалось – его нет. Или вот–вот не станет. Он исчезнет или обратится другим существом. Но смутный привкус угрозы надолго достанется этой точке пространства.
«Шеф не отсвечивает, – объяснял Павлов жене. – Феноменальная способность».
Гена Павлов был подвижен и суетлив, но от него, в отличие от Андреева, не исходило опасности.
– Есть у меня на примете кандидатура. Никогда не значился нашим волонтером. Привык во всем сомневаться и лежать тюфяком, пока не пнут, – Андреев впервые нарушил правило - не разговаривать о делах за пределами бункера.
Павлов попытался скрыть досаду от того, что не понял намека, что не знает кого–то из потенциальных кадров, что его помощь не потребовалась.
– Не обижайся, дружище. Этот человек не для твоей бухгалтерии. Совсем другого сорта. Из серии «мне ничего не надо, если бы не…»
– И чего он хочет от Клуба? – Гена спросил это жестко как «чего он хочет от России», «от правительства и лично товарища Путина». Он вообще как чиновник («бывшим не бывает») оставался суров к карьеристам, даже если их честолюбивые дерзания были связаны со смертью.
– Он, как и многие у нас, не столько жизнью рискнуть желает, сколько словить волну, забуреть, серьезно продвинуться в пищевой цепочке. Но у него есть глобальное отличие от подобных ухарей. Отличие, которое делает его нашим человеком. Не поверишь – ему требуется неоспоримое доказательство, что он совершил все возможные подвиги для благополучия своей семьи. Для себя доказательство. Типа индульгенции за подписью Всевышнего или нашего отдела кадров, – скрежет, раздавшийся изо рта Андреева, менее всего походил на смех. – И желательно, чтобы для получения эдакой справки необходимо было приложить минимум усилий при их максимальном значении.
– Олег Семенович, Вы только что расписали одну из формул самопожертвования.
– Ты же знаешь – самопожертвование бывает деятельным, ежедневным, тяжелым как рабский труд. Люди, готовые на такое, не наш профиль. Сейчас России нужны Матросовы, а не Леллисы[13].
Павлов внимательно смотрел на шефа, ожидая указаний, но ОСА переключился на мелочи. Лишь после второго стивенсона, протянул визитку Кутялкина – начальника отдела юридического сопровождения проектов Департамента… и еще несколько бессмысленных строк:
– Время играет против нас. Сделай так, чтобы Григорий Александрович увидел меня уже завтра.
Гена удивленно поднял брови, но обсуждать указание шефа не стал – сегодня он выбрал свою квоту на недовольство.
Раменки, 55 часов до начала информационной войны
«Невыносимая легкость бытия» ежедневно утомляла Кутялкиных настолько, что зачастую они обрывали беседу на полуслове и без сил засыпали, тесными неудобными объятиями компенсируя недосказанное. В отсутствии нянь, домработниц и гувернанток двое детей плюс работа пожирали время вокруг быстрее, чем лангольеры[14].