Разведка боем обычно заканчивалась отчаянной контратакой. Перспектива поймать живого суонси заставляла оборонявшихся идти под пулеметный огонь – крики раздираемых на куски пленников, торжественную казнь которых устраивали ближе к вечеру, становились вполне адекватным вознаграждением за десятки погибших.
Фишгарду повезло. Псы также как и хранители рыбы, также как и большинство стихийных военных администраций на территории Великобритании не смогли разжиться бронетехникой. Её заменяли внедорожники с установленными в кузове крупнокалиберными пулеметами. Прорываться в город на этих машинах было весело, но не так легко как в пустыне, где хорошо зарекомендовала себя эта модель вооружения. Тяжелый рельеф, прицельная стрельба обороняющихся быстро отбили у псов охоту гонять по нейтральной зоне.
Объявление стран, сохранивших правосубъектность, целью третьего европейского похода
– Почему бы нам не устроить диверсию, не подбросить псам пару цистерн со спиртным? – спросил Гриша у Мики. Увязая в иле и тине, с трудом перескакивая с камня на камень, они вышли к кромке воды. Оба с трудом приходили в себя после вчерашнего похмелья. – Они нажрутся, а мы проведем карательно–оздоровительную вылазку.
Уэльское солнце все еще безумствовало, выдавая мощность сверх утвержденной на октябрь нормы. Только оно могло наполнить уэльскую траву–колючки–деревья-сады, рассыпанные по холмам Фишгарда, неповторимым зеленым оттенком, не встречавшимся нигде кроме полуострова Гоуэр. Только солнце позволяло низеньким скалам выглядеть такими же непреступными как отвесные громады Карадага[94], а прибрежным волнам соревноваться в ослепительности с праздничными южными морями.
Одновременно солнце бережно вскрывало пыльное, разваливающееся уродство оборонявшегося города, лаская истерзанный городской пейзаж.
– Охренел? – возмутился Мика, он встал на корточки и опустил голову в воду. Отфыркавшись, выполз на вязкий ил и впервые улыбнулся. Он вновь как и всякий раз, когда речь заходила о боевых действиях, начинал путать слова и падежи. – Нажрутся псы совсем. Страх терять начнут. Охренеют в нападении. Потрошить легче–легче. Но обрэмэнительно. Завалят трупами наши пулеметы.
Треск непрекращающейся пальбы перекрыл свист приближающейся мины. Гриша и Мика рухнули на мокрый песок, втиснулись в него как морские крабы. Мина попала в обгрызенный пирс в пятидесяти метрах справа.
– Если бы Господь решил создать мир заново и спросил бы моего совета, – пробормотал Гриша. – Я предложил бы окружить все страны Ла–Маншами и сделать так, чтобы все, пытающееся летать, немедленно сгорало бы в воздухе[95].
Что–то дремучее есть в рефлексе прижиматься к земле даже спустя минуту после того, как отгремел взрыв. Мика и Кутялкин повиновались бы и дольше дремучим чувствам, если бы не Кох:
– Мальчики, мы сегодня будем жмуров привечать? – Наталия вышла на берег, дотронулась рукой до воды, сказала «брр» и повернулась к унылым лицам галоглассов. Те даже не потрудились отряхнуться от грязи. – Или разомнемся боевыми ста граммами?
Прошедшая неделя изменила девушку. Она на глазах превращалась в Че Гевару без бороды – с неизменной сигаретой, жестким взглядом, кривой улыбкой, полнейшей небрежностью к своей военной одежде и чумазой внешности.
Новый образ хмурого вояки пуще прежнего волновал Кутялкина. Несмотря на полнейшую утрату женственности, Наталия Кох привычно занимала надежные плацдармы в душе и голове Гриши. Каждое ее появление словно затягивало Гришу куда–то, откуда не было дороги назад, к семье. Он понимал – они вместе выжили в хранилище и теперь у них не будет дороги друг без друга.
– Давай я тебе приготовлю ванну, – предложил он как–то, заметив, что она пренебрегает летним душем, собранным рядом с бараком. Для того, чтобы отмыть с себя хранилище, было явно недостаточно двух дней гарнизона Стоунхаус.
Ему хотелось сделать приятное. Гриша до сих пор сомневался, простила ли она его за то, что он чуть не растерзал её в хранилище.
– Не надо. Я намерена нарастить грязь до пуленепробиваемой толщины, – в море она купалась прямо в одежде. Потом ходила в мокром. Гриша убедился – простуда ей не грозит. Под одеждой остается все меньше плоти. От того ослепительного тела, которое ему посчастливилось наблюдать и отчасти пробовать в хранилище сохранились лишь кожа и кости. Всё это выглядело как клыки, способные намертво вцепиться в тебя. Наталия становилась тенью самой себя. Такой же неустойчивой как и многое на этой войне.